Страница 67 из 71
– Ставридаки! Ставридаки! Ставридаки!
Мне хотелось придать ему смелости. Но мой голос затерялся в нескольких метрах от меня и растворился в воздухе.
Я двинулся в обратный путь, кувырком скатившись с горы и заглушая боль усталостью. Напрасно мозг пытался связать таинственные послания, которым иногда удавалось проникнуть сквозь телесную оболочку. В недрах моего существа крепла уверенность, более глубокая, чем разум живого существа, от которой охватывал ужас. То же испытывают некоторые животные перед землетрясением. Во мне пробудились ощущения первобытных существ, которые без разрушающего вмешательства разума предчувствовали катастрофы.
– Он находится в опасности! Он в опасности… – шептал я – Он может погибнуть. Возможно, он сам об этом не подозревает. Мне же это известно, я в этом уверен… Бегом спускаясь с горы, спотыкаясь, я падал, увлекая за собой крупные камни. Я снова вставал, руки и ноги были в крови, покрыты ссадинами, рубашка изорвалась, тем не менее я испытывал некоторое облегчение.
Он погибнет, он погибнет! – говорил я себе и горло мое сжималось.
Обездоленный человек претендует на счастье, воздвигая вокруг своего бренного существования высокую неприступную крепость; укрывшись там, он старается привнести туда немного порядка, капельку счастья. Все должно следовать по намеченному пути, там господствует святейшая рутина, подчинение простым и непреложным законам. Но моя интуитивная уверенность преодолела все эти барьеры и набросилась на мою душу.
Добравшись до своего пляжа, я долго не моготдышаться.
«Все эти импульсы извне, – думал я, – родятся от нашего беспокойства и принимают во время сна вид сверкающего украшения, символа. Но, в сущности, это плод нашего воображения…» Я немного успокоился. Разум вновь навел порядок в сердце, подрезал крылья этой странной летучей мыши, кроил и перекраивал ее до тех пор, пока не сделал из нее обычную мышь.
Добравшись до хижины, я посмеялся над своей наивностью: было стыдно, что мой разум так быстро охватила паника. Я вновь окунулся в рутинную действительность, мне хотелось есть, пить, я чувствовал себя измученным, порезы на моих руках и ногах горели. Но главное – я испытывал огромное облегчение: жестокий враг – фатальное провидение ужасов – преодолевший стены, удерживался мной на второй линии укреплений моей души.
26.
Все было кончено. Зорба собрал на пляже тросы, инструменты, вагонетки, куски покореженного металла, строительный лес, чтобы погрузить на ожидаемый каик.
– Я тебе все это дарю, Зорба, – сказал я, – все это твое, желаю удачи!
У Зорбы сжалось горло, он с трудом подавил слезы.
– Мы расстаемся? – прошептал он. – Куда ты поедешь, хозяин?
– Я еду за границу, Зорба; во мне сидит прожорливая козочка, у которой полно бумаги, которую надо сжевать.
– Так ты еще не исправился, хозяин?
– Нет, Зорба, я исправился и все это благодаря тебе, но следуя твоим путем, я сделаю с книгами то же, что ты сделал с вишнями: проглочу столько писанины, что меня вытошнит, и я от этого избавлюсь.
– А что будет со мной без тебя, хозяин?
– Не печалься, Зорба, мы еще встретимся, и, кто знает, сила человека удивительна! Однажды мы осуществим наш великий проект: мы построим себе монастырь, без Бога, дьявола, в нем будут только свободные люди; а ты, Зорба, ты будешь привратником с большими ключами в руках, как святой Петр, чтобы открывать и закрывать… Зорба, сидя на земле и опираясь спиной о хижину, без конца наполнял свой стакан и молчал.
Наступила ночь, мы закончили наш ужин и, попивая вино, вели последнюю нашу беседу. На следующий день, ранним утром нам предстояло расстаться.
– Да, да… – говорил Зорба, дергая себя за усы и продолжая пить. – Да, да…
В небе было полно звезд, синяя ночь струилась над нашими головами; наши сердца жаждали выражений глубоких чувств, но что-то их сдерживало.
«Попрощайся с ним навсегда, – думал я, – посмотри на него как следует, ведь никогда больше, никогда больше ты не увидишь Зорбу!»
Я едва сдерживался, чтобы не прижаться к этой старой груди и не разрыдаться, но мне было стыдно. Пытался смеяться, чтобы спрятать свои чувства, но мне это не удавалось. Горло мое сжималось.
Я смотрел на Зорбу, который, вытянув свою шею хищной птицы, молча пил. Глаза мои затуманились: что это за таинственная нестерпимая боль, имя которой жизнь?
Люди встречаются и расстаются, словно листья, гонимые ветром; напрасно взгляд силится удержать в памяти лицо, тело, жесты любимого существа; через несколько лет ты не сможешь вспомнить были ли его глаза голубыми или черными.
«Она должна быть из бронзы или из стали, человеческая душа, – кричал я про себя, – только не из воздуха!»
Зорба пил, держа свою голову очень прямо и неподвижно. Можно было подумать, что он прислушивался к шагам в ночи, которые приближались или удалялись от самых глубин его существа.
– О чем ты думаешь, Зорба?
– А о чем бы ты хотел, чтобы я думал, хозяин? Да ни о чем. Ни о чем, говорю тебе! Я ни о чем не думаю. Через минуту, вновь наполняя свой стакан, он сказал:
– За твое здоровье, хозяин!
Мы чокнулись. Такая глубокая печаль не могла столь долго ранить наши души, нужно было или разрыдаться, или напиться, или же без памяти танцевать.
– Сыграй, Зорба! – предложил я.
– Сантури, я уже говорил тебе, отзывается счастливому сердцу. Я сыграю теперь, может, через месяц, два, возможно, через два года, пока не знаю! Спою тогда, как два живых существа расстались навсегда.
– Навсегда! – в ужасе воскликнул я, повторяя про себя это фатальное слово.
– Навсегда! – повторил Зорба, с трудом сглотнув слюну. – Да, навсегда. Твои слова, что мы снова встретимся и построим наш монастырь, это недостойная попытка утешения; я этого не принимаю! Мне такого не надо. Мы что, разве какие-нибудь самочки, чтобы нуждаться в утешениях? Да, навсегда!
– Возможно, я останусь с тобой здесь… – сказал я, меня привела в ужас суровая нежность Зорбы. – Может случиться, что я пойду с тобой. Я свободен!
Зорба покачал головой.
– Нет, ты не свободен, – возразил он. – Веревка, которой ты привязан, чуть длиннее, чем у других. Вот и все. У тебя, хозяин, шнурок подлиннее, ты уходишь, приходишь, ты полагаешь, что ты свободен, но ты не перережешь этого шнурка! А когда не могут его перерезать…
– Когда-нибудь я его перережу! – сказал я с вызовом, ибо слова Зорбы задели во мне открытую рану, и мне стало нестерпимо больно.
– Это трудно, хозяин, очень трудно. Для этого надо быть чуточку не в себе, ты слышишь? Рискнуть всем! Однако у тебя есть разум, и он благополучно доведет тебя до конца. Мозг, наподобие бакалейщика, ведет учет: заплатил столько, выручил столько, вот мой доход, вот потери! Это осторожный мелкий лавочник, который никогда не рискнет всем, а всегда кое-что прибережет. Ему не оборвать шнурка, нет! Он его крепко держит в руках, мошенник. Когда выпустит его из рук – он пропал, бедняга! Однако если ты не оборвешь шнурок, скажи, какой будет вкус у жизни? Вкус лекарственной ромашки, пресный вкус ромашки! Это тебе не ром, который покажет мир с изнанки! Старый грек замолчал и снова налил себе, но пить не стал.
– Ты уж меня извини, мужлана, хозяин, – сказал он. – Грубые слова прилипают к моим зубам, как грязь к сапогам. Я не могу составлять гладкие фразы и говорить любезности, не могу. Но ты все равно меня поймешь.
Зорба проглотил вино и посмотрел на меня.
– Ты понимаешь! – воскликнул он, будто его вдруг охватил гнев. – Ты понимаешь и именно это тебя погубит! Если бы ты не понимал, ты был бы счастлив. Чего тебе не хватает? Ты молод, умен, у тебя есть деньги, хорошее здоровье, ты хороший парень, у тебя все есть, клянусь тебе! Кроме одной вещи – безрассудства. Но уж, если этого нет, хозяин… Он покачал своей большой головой и снова замолчал.
Еще немного и я бы заплакал. Все то, о чем говорил Зорба, было справедливо. Ребенком я был полон безрассудных порывов, желаний, которые обгоняют развитие человека, и домашние не могли меня удержать. Мало-помалу с течением времени я стал более благоразумным: устанавливал границы возможного и невозможного, отделял мирское от божественного, крепко держал за бичеву своего бумажного змея, чтобы он не ускользнул.