Роман с Полиной

— Ребята! — сказал я команде. — Девяносто восемь лет назад с Россией случилось несчастье, которое в русской жизни перевернуло все. Россия захотела показать себя великой и сильной и начала воевать. Враг был маленький, он жил на крошечных островах, которые все вместе были меньше какой-нибудь одной российской губернии. Над ним потешались и думали, взбодрим свою вялую кровь хорошей быстрой победой. Казалось, слишком спокойно и сонно живем, хотелось подвига, славы, влюбленных глаз женщин — из-за чего, как известно, в мире совершается все… Под Цусимой огромная, хорошо оснащенная эскадра адмирала Рождественского в двухдневном бою была сокрушена неказистым смешным противником… А какие были там корабли! Броненосцы! Каждый, как город… Там утонула надежда России на достойное будущее. Потому что после этого пошли революции, реформы, войны и все то, что мы имеем и еще долго будем иметь… Вы простите меня, моряки, я в Чемульпо купил двадцать больших венков и двадцать малых, чтобы опустить их в Цусиме, да из-за этих пиратов как-то разволновался и все забыл… Можно сказать, там, под Цусимой, Россия сама потопила свое будущее, как возможно топит сейчас, воюя с таким же маленьким и совсем не смешным народом в горах… Как потопила Америка, напав на Ирак и разгромив его — ибо очень часто победа это и есть поражение… Здесь, в заливе Святого Владимира, у мыса Орехова лежит единственное, что сохранилось от того, что было и могло стать истоком развития, но стало началом конца. Здесь лежит — вот эти вот груды — самый лучший и самый быстроходный крейсер российского флота «Изумруд»… Из всех кораблей эскадры уцелел только он один, и только он не сдался в плен… Он пошел на прорыв, прорвался, ушел от погони, а что случилось потом — это вопрос вопросов. На него может ответить только Шекспир, но Шекспира среди нас нет. Я расскажу только факты, которые я, скорее всего, не могу понять. Видимо, страх, который они пережили в сражении, был слишком велик и оказался им не под силу. Он догнал их и утопил здесь — на родном берегу, вдали от всякой опасности, за сто верст от противника. Везде мерещились им японские корабли, везде казалась погоня. В этом месте они сели на каменную гряду и совсем потеряли головы. Я штатский человек, пиджак, и совсем не моряк, но даже я понимаю, что можно было, во-первых, дождаться прилива, который бы приподнял корабль. А если бы они и тогда не сошли с гряды, можно было бы разгрузить судно. Но если бы и тут не получилось, можно было бы из Владивостока вызвать буксир, и уж он-то бы стащил их. Я правильно рассуждаю?

— Так точно, — подтвердил Горбенко.

Что странно, матросы, мичманы и офицеры слушали меня, как хорошие ученики на уроке. А некоторые даже переживали. Золотая мне попалась команда.

— Можно было бы, — продолжал я. — Можно было придумать что-то еще, ведь они все были классными моряками… Но они… все, что можно было расклепать и снять, расклепали и сняли, все это полетело за борт… все, что горело, полетело в топки… Вон там, где поглубже, утопили мелкие пушки и пулеметы, замки от больших орудий… Разбивали кувалдами механизмы, приборы. Потом выгрузились на берег. Корабль взорвали… Наверное, в каждой войне бывает своя глупость, которая подчиняет себе волю людей и не дает поступить разумно… Герои превратили себя в трусов и даже в преступников… Несчастного барона, если мне не изменяет память, потом даже судили… Но мы не будем к ним так жестоки, ибо было сказано: пусть бросит камень в меня тот, кто лучше меня… Я сейчас подумал, может быть, они были уверены, что японцы устроили погоню и могут захватить в плен корабль, может быть, у них уже не было боеприпасов, чтобы дать им последний бой… Не знаю, не помню, и не будем судить, может быть, тогда и сами не будем судимы… Сейчас мы на то, что осталось, возложим венки, дадим салют из всех орудий их смелости, их лучшей минуте, которую они все-таки пережили, и дай нам Бог тоже пережить такую.

Мы опустили венки и, подняв с акватории Пресного озера каких-то непонятных рыжих уток, хорошенько постреляли из всех орудий. Может быть, это казарки. Жалко, Полины не было с нами, она бы тут же сказала, что это за утки, ведь она биолог.

— Товарищ Командор, разрешите матросам завести невод, что-то хочется всем ухи? — спросил меня кавторанг Горбенко.

— Разрешаю, — как же давно я научился говорить это властное слово, хотя всегда знал и знаю, что никто из нас не имеет права что-то разрешать или запрещать другому такому же человеку, как он. — А мне дайте, пожалуйста, лодку, хочу съездить на берег.

— Спустить гичку для Командора! — отдал приказ кавторанг.

К нам подошел интеллигентный матрос — фельдшер корабельной амбулатории.

— Товарищ Командор, еще на гражданке я вроде где-то читал, что командующий Тихоокеанской эскадры адмирал Рождественский приказал перегрузить на крейсер «Изумруд» всю казну эскадры в два миллиарда долларов золотом…

Я не слышал об этом и нигде не читал, хотя версия была интересной и могла бы как-то объяснить всю нелепость поведения Ферзена.

— …и что якобы это золото затоплено здесь и до сих пор не поднято, — договорил фельдшер. — Может, поэтому Ферзен так странно повел себя. Его расстреляли или типа того?

— Расстреливать стали позднее, через 13 лет. Разрешаю спустить водолазов и проверить версию, — сказал я Горбенко. — Хотя уверен, здесь ничего нет. А возможно и не было, хотя версия не лишена интереса…

Пока ребята заводили невод, а водолазы опускались к останкам крейсера, я взял гичку, он же «тузик», он же маленькая лодочка для одного человека, и пошел на берег. Моряки, оказывается, всегда говорят «пошел» и никогда не говорят «поплыл», что немножко странно для непосвященных.

Я причалил к перешейку, который соединяет мыс Орехова с остальной землей и одновременно отделяет Пресное озеро от соленой воды залива и всего Тихого океана. Сегодня он тоже был Тихим, как в дни Магеллана, когда он открыл его. Интересно, тогда тоже была весна? Что-то у меня плохо становится с памятью. И совсем отвратительно с нервами — я ступил на старую, заросшую высоченной дикой травой дорогу, и заплакал. Как же мне хотелось идти и выть. Я огляделся, я был один. Я шел и выл. Я ни в чем себе не отказывал. Я выл во весь голос. Хорошо, что матросы не видели, какая я в общем-то слякоть.

Я шел по местам, где сорок семь лет назад был счастлив мой папа, молод мой дедушка, и плакал, потому что прошлого не вернуть и все в жизни происходит совсем не так, чтобы мы были счастливы.

Это было прекрасное место, сопки светились нежным розово-сиреневым цветом. Надо спросить у Горбенко, как называются эти сказочные кусты. Наверное, это багульник, вид таволги, или ивы, или как там еще. Моя любимая девочка, конечно, знает, что это за куст. Ведь она биолог. Интересно, как там она сейчас, в Америке? Что рассказала обо мне Роберу? Что сказала Деборе? Что думает обо мне сама…

Мне стало жарко, будто я опустился в горячий гейзер — я сошел с ума?.. Полина не в Америке. Полину убили, когда мы ехали на экскурсию в заповедник имени Комарова, и сопки светились точно таким же розово-сиреневым цветом. Как я мог забыть про это? Я еще спросил ее, что это такое? Она ответила, дикая вишня, которую зовут сакура. А здесь это не вишня, нет, это совсем не вишня… это просто багульник…

Сегодня утром я едва встал. Из меня фонтаном шла темная кровь, значит, процесс идет и осталось совсем недолго… Хорошо, что Полина не увидит меня таким. Хорошо, что в моей адмиральской каюте есть гальюн, и никто не знает, что я разлагаюсь. Я подумал, что, может быть, когда я стану совсем плох, мне надо будет как-то ускорить процесс, например, упасть в море, чтобы никто не видел и не мог спасти. И чтобы я сам не мог выплыть.

Эти шкурные мысли о самом себе высушили мои слезы.

Вот здесь был пляж, здесь мой веселый, любимый юным народом пятнадцатилетний папа купался с друзьями. В этом месте, на глубине, стояла вышка. К ней от берега вели мостки. Как-то на спор папа прыгал с нее ночью в кромешную тьму. Он говорил, что здесь очень глубоко, около пятидесяти метров.