Страница 30 из 49
— и т. д. до самого конца.
Мы здорово пели, будто сто лет репетировали этот номер.
— Такой зимы, конечно, нигде нет, даже в Канаде, за что я и люблю Россию, — сказала Полина. — Нет, я люблю ее за три вещи — за то, что сказала, раз. За то, что здесь родилась, два. За то, что здесь ты. Нет, пожалуй, за четыре. За то, что она — Россия, и это, может быть, самое главное.
Мы мчались на прекрасном надежном «японце» сквозь русский опасный снег. Нам никто не попадался навстречу. Никого мы не обгоняли. Никто не обгонял нас. Никто не ехал с нами одновременно.
— Надо искать ночлег, а то как бы нам не уехать куда-нибудь не туда, — сказала Полина.
— Здесь не бывает ночлегов, — ответил я. — Здесь Арктика.
Все же я остановил машину и вылез на улицу, чтобы хоть как-нибудь осмотреться. Сильный порыв ветра едва не унес меня. Я был вынужден ухватиться за порог джипа. Хорошо, что «ниссан-террано» тяжелая, наверное, в две тонны машина, она стояла не колтыхаясь, только едва подрагивала в такт мощному двигателю. Вокруг было не видно ни зги. Я постоял чуть-чуть и влез обратно.
— Н у, как? — спросила Полина.
— Ты абсолютно права. Под нами дорога. Впереди огоньки, скоро будет ночлег, — соврал я, чтобы не пугать ее.
— Вот видишь, — сказала Полина, — а ты боялся, — она обняла меня и положила голову мне на колени. — Можно я так? Немножко посплю, что-то глаза слипаются.
Полина тут же уснула. Я вел «террано» сквозь метель, время от времени поглядывал на лежащую у меня на коленях красивую женскую голову, целовал ее и думал, если бы Полина изначально относилась ко мне, как сейчас, ничего из того, что произошло, не случилось… Она бы не уезжала в Америку. Я не сидел бы в тюрьме. На моих ключицах не красовались бы маршальские звезды уголовного авторитета, на груди не синела единственная в своем роде татуировка «есть Счастье в жизни — это Любовь», у меня не были бы отбиты почки и легкие, я не мочился бы время от времени кровью, а папа наверняка бы еще жил да жил… Мне показалось, что ее голова чересчур горячая. Я потрогал ее тыльной стороной руки, потом приложился ко лбу щекой, как когда-то делала мама, пока еще не стала ведьмой, но ничего не понял. Тогда я поцеловал нос, веки и губы, они, кажется, были нормальной температуры. Я подумал, что ее жар мне почудился или что она немножко разгорячилась из-за того, что слишком тепло в машине, и убавил отопление салона.
А что бы тогда было у нас с Полиной? Наверное бы, мы поженились. Купили бы телевизор с пультом, ложились пораньше спать и смотрели все фильмы и все программы, время от времени прерываясь на любовь. А потом сморенные усталостью засыпали, утром вскакивали и бежали в школу, трепали там нервы, оставляя здоровье и с нетерпением ожидая прихода летних каникул, чтобы поехать в Турцию или Китай заработать денег на жизнь.
Хотел бы я этого? Почему-то мне показалось, не очень. Я хотел бы, конечно, чтобы отец был живой, а я был здоровый, чтобы из-за меня никого не убивали и я никого не убивал, чтобы потом, когда я умру, мне было не трудно оправдываться перед Богом. Да, я бы хотел этого. Но также хотел, чтобы за мной на край земли примчалась Полина, и мы бы ехали как сейчас неизвестно куда, и нас ждало бы впереди неизвестно что. Мне было понятно, почему я это хочу.
Но как ни странно, я совсем не хотел, чтобы у меня не было того, что было в последние годы — чтобы меня не прессовали в прессхате следаки и менты, как прессовали, не пытались подчинить своей воле разные охмурялы, и я не дрался бы с ними до смерти за свою независимость. Мне было бы очень жалко, если бы из моей жизни это все вдруг исчезло. И вот этого я не мог понять и стал думать, в чем тут причина, и никак не мог объяснить ее, всякое объяснение мне казалось ложным, пока вдруг не ощутил, но не головой, не разумом, а какой-то тоской, которая появляется у человека, когда он что-то теряет, что, может быть, эти последние годы и есть мои золотые страницы, ведь я провел их в борьбе, у меня не было недостатка в стрессах и в адреналине. Я стал новым, другим человеком, каким никогда не стал бы на воле, я потерял вялость, трепет перед неизвестностью, безотчетный интеллигентский страх перед людьми и вечное чувство вины перед всеми. Я мужественен, стоек и почти ничего не боюсь из-за того, что было со мной то, что было.
Я ехал еще три часа неизвестно куда, понимая, что как только закончится в баке бензин, эта поездка может оказаться последней в жизни, однако не испытывая при этом ни малейшего страха и прекрасно зная: ничего плохого, пока рядом Полина и мы вдвоем, ни со мною, ни с ней не случится.
Наконец мы подъехали к какому-то большому по здешним местам дому за деревянным забором. В доме не было ни огонька. Я не стал прежде времени будить Полину, осторожно приподнял ее голову со своих колен, поцеловал в веки, нос, губы, мне снова показалось, что температура совершенно нормальная. Я снял с себя куртку, свернул мехом наружу и положил Полине под голову. Двигатель я не стал отключать, оставив ключ в замке зажигания, отсоединив брелок.
Пурга неожиданно успокоилась. На небе высветились миллиарды ярких холодных звезд, на краю горизонта мерцали зарницы далеких сполохов Северного сияния. Боже мой, до чего же красиво, подумал я, как жаль, Полина не видит это. Я вспомнил, как когда-то мы с папой пели песню Тухманова, когда ездили на юг и ходили на море ранним июльским утром, «…как прекрасен этот мир, посмотри. Как прекрасен этот мир…», и прошептал: «чуден мир твой, Господи. Слава Тебе». Мне стало необыкновенно легко и радостно на душе, будто я живу правильно и праведно.
Я нажал на кнопку брелка, умный «террано» мигнул фарами и щелкнул электрическими замками. Я перелез через забор, взошел на крыльцо, смахнул снег с таблички и прочитал, что передо мной дом ребенка «Родничок».
Сонный сторож с ружьем, который довольно скоро и без лишних расспросов отпер входную дверь, очень походил на Савельича, дядьку поручика Гринева. Я сказал ему:
— Здравствуй, Савельич.
— Здравствуй, — нерешительно ответил старик. — Мы разве знакомы, что-то я не припомню тебя.
— Я — Толька, Николаев сын, — я так всегда говорю пожилым незнакомым людям, всегда у них есть какой-нибудь Николай, у которого есть непутевый Толька.
— А, Толян… разве тебя не убили?
— Покуда нет.
— А говорили, убили в командировке, в Чистополе… заходи.
Мы договорились с ним о ночлеге. Старик поставил на плиту огромный ведерный чайник и развернул чистую тряпицу со своим то ли ужином, то ли завтраком. Я подумал, не может быть, чтобы Полина приехала за мной без еды. Еды, действительно, было много. И выпивки был целый ящик — водка, виски, коньяк, вино.
Старик расстелил на полу перед открытой заслонкой «голландки» довольно чистую простынь, подбросил в топку хороших березовых дров и хотел уйти. Мы не отпустили его. Мы выпили по стакану хорошей водки. Тепло разлилось по нашим членам, нам стало беззаботно и хорошо. Старик закусил очищенной картофелиной из своей тряпицы и снова встал, чтобы уйти.
— Дедуленька, кушай, — сказала Полина. — Что ты, родной? Куда ты спешишь? — и так как сторож стеснялся, наделала ему бутербродов из колбасы, бастурмы, ветчины и прочих деликатесов. — Пока это все не съедите, я вас не отпущу, да и Толян меня заругает.
— Такую хорошую девушку нельзя ругать, — возразил старик.
Мы выпили еще по стакану этой замечательной водки, нам не стало хуже от этого.
— Пойду проверю объекты, — старик снова встал. — Холодно, печи всю ночь топлю. Хорошо, во время ремонта печи не поломали, куковали бы как Папанин на льдине — трубы ведь опять прорвало, весь город сидит без тепла, а у нас Ташкент… Скажи, доченька, правда, в Америке нет общих котельных?