Роман с Полиной

Я не Робин Гуд, и не мое это дело бороться за униженных и оскорбленых, потому что я и сам и унижен и оскорблен. Но престарелого, одинокого и больного отца, безработного кинорежиссера, и его золотушного сына мне было почему-то жалко.

Теперь я лежал на крыше их генеральского дома, удобно устроившись на надувном режиссерском матрасе за парапетом, «вел» своего рыжего и вспоминал, почему в России так не любят рыжих? Что-то в российских рыжих, видимо, не то, что, к примеру, в ирландских.

«Рыжий, рыжий, конопатый, убил бабушку лопатой» — это, пожалуй, самое безобидное, что можно вспомнить о них.

Я часто видел его за делом, он часами прогуливался с жирным слюнявым бульдогом, с которым они были похожи, как братья, таскал под мышкой сумочку-«пидераску», а на поясе телефон.

Как бывало ни пойду куда или выйду погулять с Винчем, — он умер у нас полгода назад, — обязательно натыкаюсь на Леху, мне даже было неловко, будто слежу за ним. Он всегда был при деле: то балакал по телефону, то подъезжали к нему на «девятках» кожаные пацаны, получали какие-то указания и письменные распоряжения из «пидераски». Я завидовал, думал, во, раскрутился парень, не учился, в армии не служил, а такие большие дела делает. Сало, думаю, из тебя хорошо топить.

А потом узнал, какой у него бизнес…

Я вижу его в прицел, он прогуливается у пруда, ковыряясь зубочисткой в кариесных зубах. «Пидераска» под мышкой, бульдог у ног…

Это новость!.. В прицеле мелькнул фонарь на крыше милицейской патрульной машины. Она встала за кустами, у выезда к пруду. Значит, ментура следит за ним, подумал я, напрасно тратился на «винторез» и замазался подписью с авторитетным чеченом, вряд ли удастся сделать обратный обмен.

Только я успел так подумать и пожалеть, появился большой черный мотоцикл с кожаным парнем и кожаной девушкой за его спиной. Кожаная пара получила от Лехи устную беседу и письменное указание в виде бумажных фантиков из «пидераски». Менты в своей «шестерке» не шелохнулись. Я смотрел на них в пятидесятикратный прицел, они грызли орехи и спокойно переговаривались.

Потом появилась «восьмерка», потом «четверка», потом вообще иномарка — и так два часа кряду, каждые восемь-десять минут подъезжали к Лехе соратники и никто не уехал без фантика.

Потом менты просемафорили Лехе фарами, он пошел домой. Ментовская «шестерка» умчалась, как унесенная ветром. Через 15 минут с Минской улицы свернул патрульный УАЗ с синими фонарями на крыше и буквами ПМГ на борту, переваливаясь на рытвинах, проехал вокруг пруда и, вырулив на Довженко, покатил к гольф-клубу.

Ежу было понятно, что «шестерка» охраняла Леху и была в доле, если не была во главе, а нелепый УАЗ был не в курсах и помешал бизнесу.

На следующий день я стукнул «шестерку» в бензобак зажигательной пулей. Она загорелась. Один мент выскочил из машины и кинулся наутек, опасаясь взрыва, другой был не промах, влетел на ней в пруд, она тут же пошла ко дну, милиционер вылез из салона и встал на крыше. Леха присел под деревом и давал советы.

На иномарке приехал клиент, Леха склонился к опущенному стеклу и что-то обсуждал с ним, руку с «пидераской» он положил на крышу. Я хорошо прицелился, затаил дыхание, мягко нажал спусковую скобу.

Через пятьсот метров от меня пуля в клочья разнесла «пидераску». Я видел, как взметнулась белая пыль и распахнула пасть перекошенная страхом красная конопатая морда. Видимо, пуля вскользь задела его, Леха заголосил и, подняв левую руку с выступающей на ней кровью, побежал домой, колыхая большим жирным телом. Перекормленный Лехин бульдог мчался следом, хватая за ногу и норовя повалить хозяина. Милиционеры озирались по сторонам, не понимая, откуда пришла расплата.

Опять я догнал этот славный кайф. Даже тот восторг, который постоянно охватывал меня, когда я ложился с Танечкой Фолимоновой в бабушкину постель, был пожалуй слабее.

Я приехал на встречу с американцами изображать ревнивого кавалера Полины. Это, действительно, была накипь Америки. Конечно, на таких слизняков там вряд ли кто мог польститься.

А наши бабоньки были все как одна — хорошенькие, веселенькие, и как же они старались, бедняжки, как увивались вокруг своих слизняков. Я даже подумал, если бы они хотя бы вполовину этого увивались вокруг своих мужиков, у нас бы не было ни пьянства, ни бесправия, ни нищеты, ведь все, что происходит в мире, идет от женщины, от того, как она относится к своему мужику.

Я даже потом, в конце вечера, приняв шампанского, выступил перед ними по этому поводу с длинным и умным тостом, который почему-то не имел успеха.

Однако Полинин профессор, действительно, был хорош — высокий, спортивный, белозубый и очень скромный. И совсем не старый, года 34, не больше. Я подошел к нему и используя запас полузабытых английских слов, сказал, что «Polina is my wife», что «I shall must kill him»,[4] если он будет приставать к ней, ами факовый. Полина, видимо, ему сильно нравилась, он растерялся, что-то стал тарабанить, объясняя о своей редкой дивной любви.

Полина почувствовала недоброе, подбежала, спросила, что я сказал. Я ответил: что хотел, то и сказал, и пошел ломать остальные пары.

Вначале я спрашивал у красавицы, как зовут ее, а потом объяснял ее слизняку, что это моя жена и что я, как ревнивый муж, намерен убить его.

Какие-то бугры подходили ко мне, предупреждали: мужик, прекрати. Но я уже разошелся, как старорежимный купец у дяди Гиляя или Мельникова-Печерского. Хорошенько принял шампанского, поел халявной икры и выступил со своим знаменитым тостом, о котором рассказал вам чуть раньше.

Я все им испортил.

Потом, у входа, ко мне подошли трое качков из охраны этого позорного заведения.

— Мужик, ты хорошо повеселился? — спросили они. — Теперь посмеемся мы.

До этого меня так крепко еще не били. Даже те молокососные бугры из электрички били слабее. Потом, правда, поехало по нарастающей, но это другой базар, не будем есть мух с котлетами.

А тогда я вырывался и обещал им, если они меня не отпустят, приехать к ним с автоматом и перестрелять всех. Сколько же мы даем обещаний, которые не выполняем.

Я думаю, эти сундуки, возможно, живы до сих пор и до сих пор кого-то метелят. Хотя кто знает, время в России пошло крутое. Может, кто-то уже отметелил их.

Ну, я-то помылся у поливальной заправки, где мужики мыли свои машины, сгонял домой за автоматом — я хранил их в пожарном ящике в коридорчике перед нашей дверью, там за свернутым брезентовым рукавом у меня был типа тайник. Я слышал через дверь, что родители, вроде, приехали со своего шопа, но в квартиру не заходил.

Я вернулся к стеклянному параллелепипеду, в котором наши дурехи встречались с иностранными слизняками, опустил стекло и лупил по восьмимиллиметровым зеркальным стеклам, пока не расстрелял весь рожок.

Прекрасно иметь оружие, еще прекрасней употреблять его, каким сразу сильным и независимым начинаешь ощущать себя… Сколько же от этого в мире проблем…

Я скинул автомат, чтобы не попасться с ним при проверке — в Москве у ментов пошла мода копаться во всех машинах. Потом пожалел, вернулся, заныкал за спинку заднего сиденья и поехал домой к Полине.

Ее не было.

Я стащил с постели Полининого отца; это был седой, плотный мужик, похожий на Жана Габена, с оспинами на лице. Сунул ему под нос газовый «вальтер-комбат», сказал, будешь пить — пристрелю, падаль.

Он ничего не понял. Я подумал, нет, я не прав, надо его упоить до посинения. Чтобы он подох у меня на глазах. Я подъехал к ночному киоску, взял две литровые бутылки спирта «Роял».

Полины опять не было. Ее отец никак не хотел просыпаться. Я ему сонному влил в пасть стакан неразведенного спирта, но ему хоть бы хны, он даже не задохнулся. Я попробовал, нормальный, неразведенный, горит. Я разозлился и вылил обе бутылки на старика. Поближе подвинул сигареты и спички, покури, мужик, покури. Вспыхни факелом, освободи, наконец, дочь от горя.

4

Полина моя жена. Я должен убить тебя.