Роман с Полиной

Я заставил себя порадоваться, что у меня такая прекрасная память, что я вообще молоток и могу овладеть любой ситуацией, так, кажется, учил психолог Леви тех, кто навсегда хочет встать на путь побед и удач. Мое дыхание на самом деле стало приходить в норму. Великая вещь психика, подумал я, тот, кто владеет собой, на самом деле может овладеть всем.

— Я набрал, — сказал тот, от двери. — Мертво.

— Ща долбану, — сказал громила, пошевелил плечищами и пошел к подъезду.

— Да набери еще раз, — скандальным неприязненным голосом сказал тот, кто оставался в машине, — сто восемнадцать, этот мудила мог перепутать.

«Сто восемнадцать», ошибки нет, это ко мне, я поставил флажок на одиночную стрельбу и передвинул затвор. Скажу честно, стрелял я только во сне. После девятого класса нас вывозил военрук под Нарофоминск, в военные лагеря, но был уже Горбачев, он целыми днями ботал о новом мышлении, и пострелять нам не дали.

— Кто «мудила»? — спросил тот от двери.

— Ты, Игорек. Самый реальный беспонтовый чел. Лошара. Сколько терли, бросай зажигалово, а тебе одно — дискачи, пивчаро, прибарыжить шушеру.

Скажу честно, я не хотел никого убивать. Я даже был готов, чтобы убили меня, так мне надоела моя дурацкая жизнь, в которой я не видел никакого просвета — ни впереди, ни сзади. Поэтому я хотел, чтобы все было совсем по-честному, я помолился на церковь, которую хорошо видел с крыши, и сказал, Господи, ты сам все видишь и знаешь, как должно быть… если ты хочешь, чтобы я убил их, пусть будет так, они гады, зачем лишним гадам жить на земле? Если ты хочешь, пусть я буду рукою твоею. Мне подумалось — «огненным мечом твоим», но я решил, это слишком… это для Архангела Михаила, кажется, архистратига, так вроде зовут его. Но если Ты хочешь, чтобы не стало меня, я готов к этому. Направляй ствол мой. И направляй ствол их. Я опять разволновался и потерял дыхание. Однако приложился к мокрой холодной стали и нажал спусковую скобу. Я не ожидал, что у этой машинки такая отдача, и почему-то стреляла она не один раз, а несколько раз по три.

Кажется, я разбудил всю округу, потому что пули колотили по «девятке», как отбойные молотки. Приехавшие ко мне завалились на землю и принялись пулять из своих стволов, глушитель был только у одного, так что бой разгорался. А потом пошел вообще фейерверк — рванул бензобак, «девятка» полыхнула, и тут же что-то стало хлопать внутри нее, вырываться наружу, хлестать по стеклам и стенам нашего дома.

Трое горилл, которые приехали разбираться со мной, кинулись наутек. Ах, какой кайф я испытал при этом! Его не с чем сравнить. Будто кто-то очень могущественный сказал: ты не раб, ты имеешь право! Ты не тварь дрожащая. И подтвердил удачей мое право не быть ею. Мне кажется, я даже кричал, вспоминая классика, — «бежали робкие грузины!» — что отнюдь не означает принадлежности моих горилл к детям гор, и колотил им вдогонку, пока не расстрелял все патроны, но ни в кого не попал.

Я заметил, что с этого утра туманного, утра седого я перестал пить. Нет, я конечно могу поддержать компанию с великим изобретением химика Менделеева, но у меня уже нет зависимости, я не думаю, «вот сделаю это и это и смогу немножечко выпить», или «вот приду отсюда и тогда чуть-чуть выпью, а то устал», или «что-то меня знобит, надо, пожалуй, поднять на грудь самую малость», или «все ученые говорят, что очень полезно принимать в день 50 граммов чистого алкоголя» — много причин находит алкающий чел, которые просто-таки заставляют его идти этим путем.

Я посмотрел на себя в венецианское зеркало и увидел, что глаза у меня твердо прищурены, зубы сжаты, нижняя челюсть выехала вперед, это было неожиданно, но я понравился себе таким. Мне захотелось выпятить грудь, я выпятил, хотя всегда был сутулым, и потопал на второй этаж, поигрывая слегка плечами, будто они у меня сильно увеличились в ширине, и чуть-чуть согнув руки, словно был готов в любой момент выхватить кольты или взять противника на прием дзюдо или джиу-джитсу.

Молодые роскошные женщины, которые гуляли в зале вокруг рулетки, с интересом разглядывали меня, я это отлично видел боковым зрением. Я же совсем не смотрел на них из своих слегка затемненных очков.

Вот так, я — победитель. Я знаю об этом. И все вокруг знают, ибо победителя видно издалека.

Батюшка по мне что-то понял. Он был сердит, словно что-то увидел и это ему не понравилось. Он опять посмотрел на меня, и я увидел, что он понял, что я больше не червь дрожащий, могу постоять за себя. Он грубо спросил, когда подошел мой черед, готов ли я к исповеди. Что это значит? Конечно, готовился. А как к ней готовиться? Я не ел с утра, надо что-то еще? Надо будет где-то почитать об этом.

Он исповедовал старушенцию и все смотрел на меня; по его диким калмыцким глазам я видел, что он видит, как я лежу на крыше и стреляю из «калаша» по козлам. Видимо, я здорово изменился. Или священники на самом деле продвинутые мужики и знают то, чего не знаем мы?

Правда, он был сильно расстроен, сегодня пришел на исповедь нерусский мрачный брюнет. Батюшка охал и волновался, когда слушал его густой шепот. Он вскрикивал: «нет, вы не виноваты!», «воин не виноват!» Брюнет плакал. Батюшка плакал, потом он сказал нам, представляя брюнета:

— Братия, это православный серб. Он воевал, — батюшка снова заплакал. — Не дай Бог… не дай Бог…

За эти слезы я прощаю ему все — и то, что он не любит меня, и то, что у него толстое брюхо, тогда как в году чуть ли не 200 дней поста, и то, что все они в недавние времена служили в КГБ и стучали на своих прихожан.

Я потом все смотрел на православного серба и думал, он убивал, он стрелял в людей и, наверное, попадал. Да, попадал. Он убивал, это по нему видно. Правда, он, конечно, брюнет, глаза у него черные, борода смоляная. Брюнеты похожи на хищников. Красив, собака. Брюнеты, конечно, красивее нас, которые и не брюнеты и не блондины, а так себе, непонятно что, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан. Особенно тех, у кого даже глаза непонятно какого цвета. И трахальщик. Брюнеты все — трахальщики. Аурелиано Буэндиа тоже был, конечно, брюнет.

Убивал, это даже мне видно. А что по мне видно? И по мне видно, хоть я не убил. Но мог убить. От этого я стал другой. Надо показаться Полине. Интересно, она увидит? Она наблюдательная.

А менты не увидели, я выходил к ним утром, когда они приезжали со своей рулеткой, и спросил, что тут было.

— А что ты видишь? Что ты видишь, то и было. Проваливай, не мешай.

Менты — козлы. Я бы и то увидел, если с человеком что-то произошло. Вообще отходняк. Полный отстой. Второй, правда, сказал:

— Он тут живет? Надо его допросить.

— У нас есть свидетели, — сказал первый.

А я бзднул. Это урок. Нельзя соваться. Сиди, не высовывайся. «Не канай» — или как там они говорят на своем жаргоне?

Вечером я поехал продавать автомат, я подумал, вдруг этот второй проведет там какую-нибудь баллистику. А потом выйдут как-нибудь на «калаш» и заметут меня. Я был наивняк, начитался Агату Кристи и Сименона, а козлы вообще не читают, это не их проблемы, и мозги у них врубаются только когда носяро унюхает баксы.

Оружием в Москве занимались чены, такие же хищные и красивые, как тот серб, и тоже, судя по лицам и острым глазам, не один раз уже убивали.

— Ты можешь еще достать? — спросил чечен, отстегивая мне 700 баксов.

— Со временем.

— Машинка рабочая?

— Вполне.

Он засунул в ствол мизинец с длинным ногтем и понюхал его.

— Сам работал? — спросил он меня.

— Извини, друг, я не на исповеди, — вежливо, чтобы не обидеть его, ответил я и уехал, думая, как куплю я Полине на эти деньги шубу. Пусть ходит в ней по Америке и вспоминает меня.

Оказалось, за такие деньги не купишь. Та, которая мне понравилась, из тибетского барса, стоила около шести тысяч. Коротенькая, но дорогая. Я понимаю, если бы она была длинная…