Страница 9 из 59
– В чём-то ты прав, Юрка, конечно, прав. Но ты пока ещё остаёшься максималистом. Я понимаю, что за этим скрывается.
– Что?
– Твоя работа. Она сковала тебя, отняла возможность жить в своё удовольствие. Студенческие годы – пора сладкого безделья. К сожалению, эта пора нас сильно развращает. Как ты понимаешь, я тоже прошёл через всё это. И вот я перед тобой, и я уверен в том, что ты справишься с хандрой.
– Это не хандра.
– А что?
– Я не хочу быть клерком, мне не нравится составлять конъюнктурные листы, готовить контракты. – Юра состроил кислую гримасу. – Я никогда не полюблю этого. Нельзя любить ложь.
– Ты считаешь, что твоя нынешняя работа – ложь?
– Воплощение лжи, её олицетворение… Очень много серьёзности на лицах, слов, жестов. Чересчур много игры в важность. Любая торговая сделка – ерунда по сути своей. Но посмотри, сколько значимости на рожах бизнесменов! Бизнес… Слово-то какое… Правильнее сказать «узаконенный обман». После политиков первые обманщики – люди торговли.
– Может, дёрнем с тобой по коньячку? – Николай Петрович открыл шкаф и достал тёмно-зелёную пузатую бутылку. – Ты говоришь, что не любишь конторскую работу. Но ведь учился ты именно ради такой работы.
– Я был глуп. Я не видел дальше собственного носа.
– Слова не мальчика, но мужа. Это честно. – Отец дзынькнул бокалом о бокал.
– Я спутал состояние жизни с состоянием обеспеченности. Я не хотел, чтобы что-то менялось, мне нравилось скользить по накатанной лыжне: уют, квартира, деньги… Я и сейчас не способен ничего поменять.
– А чего бы ты хотел?
– Наблюдать.
– Наблюдать? За кем?
– За всеми. Смотреть на людей, выхватывать из толпы лица, вылепливать характеры и складывать из этого истории, – глаза Юры загорелись.
– Ты всё ещё пишешь иногда? – спросил Николай Петрович.
– Пишу, – кивнул он, – творю собственный мир. И там, в этом никому не видимом мире, я свободен от всего.
– Послушай, Юр, – отец подался вперёд и задумался. – Я должен попросить у тебя прощения. Возможно, я сильно виноват перед тобой.
– То есть? – удивился Юра.
– Я никогда не спрашивал у тебя, что ты пишешь, – Николай Петрович посмотрел сыну в глаза, – и никогда не просил почитать. Мне всегда думалось, что это просто блажь. Знаешь, многие ведь пописывают стишки… Но тебе уже двадцать два, а «блажь» не проходит. Похоже, я ошибался. Родители часто ошибаются, исходя из собственных установок на то, как должна складываться жизнь их детей. Возможно, ты делаешь нечто серьёзное. Как бы там ни было… Не прекращай своего сочинительства… И дай мне сегодня что-нибудь прочесть…
Это был их последний разговор.
Ночью Николай Петрович умер. Скончался, не позвав на помощь и не попрощавшись. Около включённой настольной лампы лежала стопка листков, которые Юра дал отцу накануне.
На похоронах плаксиво играл оркестр. Пахло землёй, и откуда-то из-за спины Юрия доносился оглушительно неуместный запах одеколона. Всё было как-то ненатурально, словно на театральной сцене с условными декорациями.
Через несколько дней он внезапно осознал весь ужас произошедшей в его жизни перемены. Все проблемы, лежавшие прежде на отцовских плечах и существовавшие для Юрия в каких-то неосязаемых формах, приобрели отныне вес, стали плотными, тяжеловесными, реальными. Рухнула стена, принимавшая на себя все удары и ограждавшая Юру от возможных невзгод. Даже живя в интернате, он ощущал себя под отцовской защитой, хотя Николай Петрович находился в другой стране. Был уверен: стоит позвать отца, он сразу бросит работу и примчится к нему на выручку.
Теперь мир внезапно расширился, окрасился в новые цвета, приобрёл незнакомые формы, обнажил множество неведомых дотоле острых углов, распахнул чёрные пасти опасных закоулков. И это не доставляло Юрию радости.
– Эх, папа, папа, – повторял Юра каждый вечер, сидя за столом и тупо глядя в стену перед собой.
Новогодний праздник на работе не развеял растерянности, опутавшей Юрия. Сослуживцы смеялись и пили шампанское, но Полётову было грустно. Грусть затопила всё вокруг – все углы, все шкафы, все выдвижные ящики. Грусть переливалась через подоконники наружу и заполняла собой улицы.
– Старик, встряхнись, – дружески подтолкнул его в спину Виталий, – жизнь продолжается. Ты должен взять себя в руки.
– У меня маленькие руки, я не умещаюсь в них, – усмехнулся Юра.
– Ты уже шутишь? Вот и здорово! Давай выпьем! С наступающим тебя!
Из шумной толпы появилась молодая женщина, чем-то напоминавшая мартышку.
– Полётов, давай станцуем?
– Давай.
Он держал её за кисти рук, а она норовила прижаться к нему животом.
– Слушай, Полётов, кончай киснуть. Мужик ты или не мужик? – проговорила она, улыбаясь огромным ртом.
– Я не кисну, Люсь, я уже давно раскис.
– Вот и зря. Отца ты не вернёшь. Зато настроение твоё делает ему хуже.
– Хуже? Кому? – не понял Юра.
– Твоему отцу. Умершие не любят, чтобы по ним лили слёзы. Наши слёзы не позволяют им уйти в лучший мир, – Люся громко чмокнул Юрия в губы.
– Откуда ты знаешь?
– Я эзотерик, – голосом заговорщика ответила она.
– О, – он понимающе закивал и снова погрустнел.
– Прекрати вянуть, Полётов! – Люся потрепала его за подбородок. – Ещё раз спрашиваю тебя, мужик ты или нет?
– Допустим, мужик.
– Тогда пошли.
– Куда?
– В мой кабинет, – она имела в виду кабинет секретаря, где находилось её рабочее место.
Люся быстрым шагом провела Юру по коридору и спустилась по лестнице. Внизу тоже гуляли, но чуть тише, чем на втором этаже. Юра послушно прошёл за женщиной в комнату, тупо глядя ей в затылок.
– Ну вот, – она повернулась.
Запах вина и накрашенных губ ударил Юрию в ноздри. Дымчатые глаза влажно всматривались в его лицо, призывая к действию.
– Милая обезьянка, – проговорил он одними губами.
Она не поняла, но в ответ, легко подпрыгнув, уселась на краешек канцелярского стола, сдвинув ягодицами стопку бумаг. Над головой рассыпались пляшущие перестуки множества каблуков – народ этажом выше веселился.
Люся потянула Юрия на себя и мокро припала к его рту, что-то мыча. Пьяное женское дыхание затопило его. Её лицо заслонило пятна вечерних фонарей на стене, качнулось вверх. Он почувствовал пальцы Люси на своих брюках. Краем глаза различил её голые бёдра, поднятую юбку.
– Какой у них там галдёж наверху, правда? – прошептала она. – Правильно, что мы смылись сюда… Ну же, давай, ты ведь готов…
Юрий увидел мутное длинное очертание, протянувшееся от разнузданных штанов к белой полоске кружев между разведёнными женскими ногами, и подумал, что такое бельё женщина никогда не наденет без умысла. Юрий прислонился тяжёлым лбом к её голове. Одной рукой она оттянула кромку своего тонкого белья, другой властно подвела к себе надутую мужскую трубу. Юрий подался бёдрами вперёд, и в лицо ему ударил громкий томный вздох, почти вскрик.
Прорвавшейся наружу страсти вторил из-за стены дружный смех.
– Только бы не вошли, сволочи, – проговорила сквозь зубы Люся.
В ту же секунду вертикальная полоска света, падавшая сквозь щель приоткрытой двери, расширилась, проявив нелепые синие цветы на обоях, и чья-то тень застыла в жёлтой проекции двери на стене.
– Володя! – почти взвизгнула Люся, увидев своего мужа за спиной у Юрия.
Юра не успел оглянуться – его развернули, вырвав из мягких глубин…
Пощёчина продолжала звенеть в воздухе, хотя ощущение чужой руки на щеке давно исчезло. На сердце не было ни обиды, ни досады. Юрий взглянул на расстёгнутые брюки и удивился, что его инструмент оставался возбуждённым.
– Сейчас бы бабу, – прошептал он. – Ёлки-палки, как же всё это не похоже на мою жизнь. Какое же всё не такое… Хочу в горы… Хочу русалку…