Страница 5 из 59
– Не плакать и не раскисать? – уточнил Юра. – Это я понимаю, не маленький уже.
Юрку определили в интернат через год после смерти матери. Николай Петрович улетал в долгосрочную командировку в Перу и не мог взять сына с собой.
– Ты тут держись молодцом, – сказал отец, когда они прощались в шумном зале аэропорта. – Не грусти. Время мчится быстро, иногда даже быстрее, чем это показывают часы. У тебя сейчас самый интересный период наступает. Ты только не спеши, не гони лошадей. Приглядывайся ко всему, не хватайся сразу за всё, что увидишь.
– Ты на что намекаешь, пап? Сигареты имеешь в виду, что ли? – Юра хитро улыбнулся.
– И сигареты тоже. Вся эта глупость только кажется привлекательной, сынок. Но глупость остаётся глупостью. Ни сигареты, ни вино не сделают тебя взрослее. Глупее могут сделать, это запросто… Впрочем, я уверен, что тебе хватит ума вести себя разумно. Ты не должен попасть в капкан. Я тебе доверяю. Будь здоров, – отец не стал целовать Юрку на прощанье, просто пожал ему руку по-мужски и быстро направился к толпившимся возле паспортного контроля людям.
– Будь здоров, – шепнул Юра в ответ и почувствовал, как горький комок свернулся у него в горле. Впервые в жизни мальчик оставался один на один с чужими людьми. Вспомнился отъезд матери на солнечный берег моря, с которого она так и не вернулась, и в голове ослепительной молнией сверкнула мысль: а вдруг и папа тоже не вернётся? Юрка весь похолодел, зажмурился, как бы желая спрятаться от накатившего на него страха, и потряс головой. – Нет, всё будет хорошо…
Интернат стал для мальчика настоящим откровением. Конечно, он видел в кино, как дрались ковбои и всякие супермены, как разлетались под ритмичную музыку брызги крови и битая посуда, но те картинки не имели никакого отношения к реальности. Юра твёрдо знал, что всё это было вымыслом, отменно изображённым на киноэкране знаменитыми актёрами. Он был уверен, что в настоящей жизни никто не ведёт себя так.
Интернат убедил его в обратном. Грубость, жестокость, беспощадность – первое, с чем Юра столкнулся.
Валентина Константиновна, старший педагог, подвела Юрия к высокому парню, волосы которого были похожи на мокрую меховую шапку, и сказала:
– Станислав, познакомься с Юрием, он будет жить в твоей комнате.
– Стасик, – представился новый знакомый, протягивая руку.
Через пару дней неписаный интернатский закон назначил новичкам «утюжку». Ничего не подозревавший Юра, миновав длинный коридор с протоптанной до дыр ковровой дорожкой, вышел через боковой выход на задний двор, уже погрузившийся во тьму осеннего вечера. Человек двадцать ребят, собравшихся возле трухлявого деревянного забора, встретили его появление дружным гомоном.
«Утюжка» заключалась в банальном избиении. Каждого новенького обычно лупили всем гуртом, чтобы оценить его реакцию, выяснить его характер и определить его будущее место в интернатском сообществе. Иногда новоприбывший отвечал кулаками и давал настоящий бой, но такое случалось редко. Чаще избиваемый просто закрывал голову руками и сворачивался калачиком, истекая соплями, слезами и кровью.
Сначала в середину круга вызвали Ваньку Бурлака, тоненького, но очень жилистого паренька с коричневыми болячками на руках, – он поступил в интернат в один день с Юрием. Ваня стоял, наклонив белобрысую голову и глядя на окружавших его парней холодными, как лёд, глазами. Выражение его лица не вызывало сомнений: он готов держаться до конца.
– Кто первый? – прошептал Бурлак каким-то бесцветным голосом.
Вперёд шагнул коренастый Сашка Сибиряки, обернувшись к приятелям, засмеялся:
– Этот, похоже, скулить не будет. Пока не суйтесь, я сам хочу помять его.
В одно мгновение вся площадка ожила, загалдела, взвилась хлещущим ветром устрашающих выкриков. Сжав кулаки, Ванька и Сибиряк бросились друг на друга, как два безумных пса, охваченные желанием рвать и калечить. Ничего человеческого не осталось в их лицах. Ребята, окружившие дерущихся плотным кольцом, то замолкали, то принимались орать с новой силой, жадно втягивая запах пота и быстро появившейся крови.
– Ну-ка, влепи ему как следует! Что ты мнёшься?
Залуди ему по самые помидоры!
Качнувшийся от порыва ветра электрический фонарь привлёк внимание Юрия. Голубоватый свет загипнотизировал его, полностью оторвав от драки. Этот свет был каким-то безжизненным – он совсем не соответствовал дикой стремительной жизни, клубившейся под фонарём, он существовал отдельно от всего, что происходило вокруг. Этот голубой свет, такой мёртвый, но такой красивый, с полным равнодушием, однако невероятно живописно и рельефно обрисовывал любую фигуру, попадавшую в его холодный круг.
Юрка перевёл глаза на рычавших ребят. Первый яростный порыв прошёл. Теперь враги дрались осторожнее. На лице Ваньки темнела кровавая полоса – щека была разодрана до мяса. Голый кулак не мог нанести такой раны. Юрка мало смыслил в кулачном бою, тем не менее понял, что дело приняло крутой оборот. Сибиряк явно пользовался чем-то недозволенным.
– Брось железку, Сибиряк! – крикнул кто-то. – У нас же утюжка! Кастеты запрещены! Слышишь?
Толпа ринулась на драчунов. Ещё секунда – и началась бы общая свалка. Но Ванька Бурлак вдруг громко скомандовал:
– А ну назад! Все назад. Не мешать!
Мальчишки поспешно расступились, повинуясь властному голосу.
– Брось кастет! – прошипел Ванька в лицо Сибиряку, и тот разжал кулак. Металл звонко ударился об асфальт.
Бой возобновился. Противники, выждав несколько секунд, принялись с новой силой осыпать друг друга быстрыми ударами. Казалось, прошла целая вечность, когда вдруг послышался громкий хруст, и правая рука Ваньки беспомощно повисла. Кость была сломана. Сибиряк набросился на раненого противника, как голодный лев. Но Ванька, ошалев от боли и сыпавшихся на него ударов, не сдался, он даже ещё больше рассвирепел – колотил врага одной левой рукой с удвоенной силой.
– Пацаны, он его сейчас уроет! – донеслось до Юрки.
Не менее трёх пар крепких рук вцепились Ваньке в плечи и в голову – его пытались оттащить от Сибиряка, который уже лежал на земле практически не сопротивляясь. Юрий увидел под Ванькой что-то кровавое, мягкое, отвратительное, не имеющее ничего общего с человеческим лицом. А Бурлак всё бил и бил одной левой.
– Ещё хочешь? – кричал он, когда его отдирали от жертвы.
Юра запомнил этот крик. Он запомнил также, как его самого вытолкнули на середину круга. В память врезались бледные лица и сверкающие глаза. Юркино воображение легко превратило искажённые мальчишечьи лица в свирепые разбойничьи морды. Сам же он – последний воин павшего в кровавой битве отряда. Он дрался весь день и всю ночь. Он устал, сломал свой меч, потерял шлем. Теперь он не желал драться. Он был готов принять смерть от первой поднявшейся на него руки.
Юра громко вздохнул и поднял голову, глядя прямо перед собой. Впрочем, блеск в глазах окружавших его ребят был уже не тот, что в начале «утюжки». Многие были испуганы. Похоже, беспощадная ярость Ваньки произвела на всех неизгладимое впечатление.
И тут, распихав ребят, к Юре подскочил непонятно откуда взявшийся Станислав:
– Юрец, как ты? Эй, парни, кто Юрца тронет, будет иметь дело со мной.
Кулаки Стаса были известны всем. Никто никогда не перечил ему. Юрий так и не узнал, почему Стае встал на его защиту. Возможно, по той единственной причине, что они жили в одной комнате. У интерната были свои понятия товарищества и родства.
– Юрца не трогать! – повторил Стае. Голос его показался Юрию слишком тонким и абсолютно невыразительным для такого серьёзного заявления. Тем не менее Стаса услышали все и вроде бы даже облегчённо вздохнули, с готовностью согласившись на прекращение «утюжки». Вечер гладиаторских боёв закончился.
Перед сном, пока Стае чистил зубы в гулкой умывальне с десятью раковинами, Юра торопливо открыл лежавшую в выдвижном ящике тумбочки тетрадь и быстро записал: «Фонарь, мёртвый свет, голая ветвь с одиноким жёлтым листком, двое на четвереньках, рук и ног не различить, кровавые шарики в пыли, белая сталь, белый осколок кости». Затем он вздохнул и прыгнул на визгливые пружины кровати.