Правда жизни

– Да я же всю бухгалтерию веду! У меня каждый пенни на счету, мам. Все у нас нормально.

– А прямо не спрашивала?

– Он у нас такой же говорун, как отец. Ты же знаешь, как мужики разговаривают.

Марта отхлебнула портера, с шумом втянув в себя черный пенистый напиток, и задумалась над словами дочери. Когда замолчал Артур, она гадала – не ее ли в том вина. Может, запилила мужика, душу из него вынула острым своим языком? Но Марта не была сварливой бабой. Видала она баб, которые мужей затюкивали. В барахло превращали. Мужика затюкать – проще простого. Выбрать время и начать долбить без продыху, и скулить, и влезать в душу, брюзжать и ворчать, изводить и кричать до тех пор, пока человеку не останется одно из двух: уйти или остаться – раздавленным. Тот, кто остается, – или уже не мужик, а тюфяк и размазня, или комок тлеющей ярости, стиснувший зубы, только посмотрит косо, а рта раскрывать и ввязываться в схватку больше не будет.

Неужели и она Артура так доконала? Да нет, его свое тяготило. Он ее не винил. Если верить Артуру, он погрузился в молчание, чтобы унять весь этот многоголосый шум. И говоря о голосах, он имел в виду не только крики домочадцев, которых можно было потрогать руками. «Хватит с ними болтать – тогда и они с тобой не будут», – сказал он однажды.

Но Марта подозревала, что Олив как раз из тех, что способны сломать мужика бесконечными приставаниями. Олив всегда была не прочь поплакать и повыспрашивать о том о сем – скоро начинало казаться, что это дождик тихо стучит по крыше бомбоубежища. Марта думала – не окажется ли Уильям из тех, что уходят? Надеялась, что нет, но боялась.

– Что ни говори, а выходила я совсем за другого человека, – хмуро подытожила Олив.

– Может, это из-за войны, – предположила Марта. – Может, чего случилось тогда, а теперь ему покоя не дает.

– Морковку-то, видать, мыши грызли, – буркнула покупательница в лавке Уильяма, когда он вываливал морковь на стальную чашку весов.

– Ну, погрызли чуть-чуть. Может, тогда брюквы возьмете?

– С чего это я брюкву брать буду?

– Ну, тогда репку?

– Если бы мне репа была нужна, я бы ее и попросила.

– Ладно, миссис Стивенсон, а пастернака не хотите – хороший, крупный уродился. Сядете верхом и поскачете себе домой.

Миссис Стивенсон пристально на него посмотрела. Поняв, что он не шутит, она собрала купленные овощи, заплатила и, не сказав больше ни слова, вышла из лавки. Уильям запер за ней дверь на засов и перевернул вывеску стороной, на которой было написано: «Закрыто. Даже из-за апельсинов Яффы не открою». Он опустил ставень и прошел в сумрачную кладовую за лавкой.

Там, посреди картонных коробок, наставленных под самый потолок, стояло старое кресло с торчащими из-под обивки пружинами и конским волосом. Упав в кресло, он вынул пачку сигарет «Синьор Сервис» и закурил. Потом вынул бумажник, в котором между кожей и шелковой подкладкой хранилась маленькая фотография.

С нее глядела женщина, которой он никогда не видел. Он знал только, что зовут ее Рита Карсон и что муж ее погиб на войне. На обратной стороне фотографии рукой мужа был написан ее адрес. Уильям затянулся и стал рассматривать фото. Рита склонила голову к плечу. У нее были красивые, строго очерченные брови дугой. На обнаженное плечо длинной завесой ниспадали волнистые волосы.

– Ух ты! Вот так Рита! Я таких и не видал никогда!

– Все так говорят, – сказал Арчи, выхватывая фотографию из рук Уильяма и пряча ее обратно в бумажник. – Она еще и рыжая. Снимаю каску. Жарковато в кастрюле сидеть.

– Смотри, как бы капрал не увидел, – предостерег его Уильям.

Он извлек из своего бумажника фотографию Олив – она стояла в симпатичном летнем платье на заднем дворе дома Вайнов.

– Хороша, сын мой, очень даже хороша, – сказал Арчи. – Красавица!

Но Уильям знал, что Арчи говорит это из великодушия, понимая, что Рите никто в подметки не годится.

Шел август 1944 года. Наступление союзных сил увязло в жестоких пехотных боях. Уильяма, которого к этому времени назначили интендантом, и Арчи отрядили в караул – охранять обстреливаемый замок к северу от Фалеза, всего в нескольких милях от немецких бронетанковых дивизий. Они гадали, зачем их отправили на это задание, пока часа через два не приехал на машине денщик офицера и не увез с собой с полдюжины ящиков вина, которое хранилось в обширных погребах замка.

– Вон оно что! – проворчал Арчи. – Значит, мы тут эту халабуду стережем, чтобы кучка офицериков винцо французское лакала да тушенкой закусывала? Во как!

Уильям, уже побывавший за войну на побережьях в Дюнкерке, Северной Африке и Нормандии, ответил ему:

– Слушай, помолчал бы ты! Тут самое непыльное местечко из всех, где воевать приходилось, и в какую-нибудь дыру мне отсюда совсем не хочется.

На следующий день у них было ощущение, что о них забыли. Арчи спустился в погреба и вернулся с двумя бутылками вина. Уильям колебался. Им было сказано: только попробуйте к чему-нибудь прикоснуться – под трибунал пойдете. Пробки пришлось вдавить в бутылки, а пить стали из котелков – мало ли, кто-нибудь заметит.

– Ты был в погребе? Настоящая, блядь, пещера! Заблудиться, на хер, можно. Бутылок – хоть жопой ешь, и бочек полно.

Они пили вино под послеобеденным солнцем. Подолгу ничего не было слышно – только пчелы и мухи жужжали в сухой траве, да где-то на дереве вдруг начинал стрекотать сверчок. И лишь время от времени гулкие выстрелы орудий и отельные пулеметные очереди напоминали им о ели их пребывания. Они говорили о том, что будут делать, когда вернутся домой. Уильям рассказал, как он спрыгнул с поезда, когда возвращался из Дюнкерка. Это произвело впечатление на Арчи. Он ушел поживиться еще парой бутылок.

– Вот бы и мне так, – сказал он, ставя бутылки на самодельный стол, сооруженный ими перед изысканно украшенными деревянными дверями замка. – Вернуться и забабахать с Ритой ребенка.

– Успеешь еще, – ответил Уильям. – У тебя же три дня побывки будет.

Арчи покачал головой:

– Не-е. Я домой не вернусь.

– Как это?

– Не суждено мне. Не вернусь я с этой войны.

Уильям, не понимая, снова покачал головой.

– Ну, сидит где-нибудь фриц хренов, так? – сказал Арчи. – И целится из винтовки сюда. – Арчи ткнул себе выпрямленным пальцем в лоб. – Или из танка, или из миномета, или ракетой, не знаю уж там чем, знаю только, что домой не вернусь.

– Ты не можешь этого знать. Этого никто не знает.

Уильям рассказал ему, как несколько раз был на волосок от смерти. Как в Дюнкерке на берегу снаряд разорвался всего в нескольких футах и У него под ногами провалился песок. Как песок потом посыпался на него сверху, словно рой золотых жучков, пока его не закопало, – ох и наелся он песочку тогда. Потом его втроем откапывали.

– Я думал, крышка мне. Хуже в жизни не бывало. Но знать-то все равно не знаешь. Выкарабкался. Как можно знать?

А потом он рассказал Арчи, что об этом кошмаре каким-то образом проведала Марта. Осколком от взрыва ему содрало кусочек кожи с головы, и Марта увидела это.

– Бывают такие бабы, – сказал Арчи. – Не хочу сказать ничего плохого про твою тещу, Уилл, но они – как ведьмы. Видят и знают.

– Да, на ведьму она смахивает.

– А я и сам, может, из той же породы. И вижу, и знаю. Не вернуться мне домой.

Они допоздна потягивали вино и курили. Может быть, это вино пили бы сейчас в лондонских фешенебельных гостиницах – «Савое» или «Ритце», если бы не война. Арчи все попадались бутылки, каждая из которых могла бы им стоить недельного заработка. Разговаривали они необычно много и уже друг в друге души не чаяли. Уильям хохотал над словами Арчи, а когда один начинал говорить серьезно, другой слушал его, стараясь не проронить ни слова. То и дело повторяли, что их, должно быть, забыли. Ну и ладно, решили они, подождем, пока вино не кончится…