Страница 35 из 41
Она взяла его руку и прижала к своему лицу. Он почувствовал, что она плачет. Он покачал головой:
– И начинаешь... Начинаешь сомневаться, Карин. Встречаешься с этим подавляющим ужасом улиц и дюйм за дюймом этот страх снова начинает въедаться в тебя, пока не начнешь спрашивать себя, кто ты и что ты. Мужчина ли ты? А если мужчина, то почему ты отдал другому свою девушку, пока отсутствовал? Почему позволил умереть своему деду? Почему ты все время боишься? Да кто же ты такой, черт побери? Кто ты такой?
Неожиданно он очень быстро и неловко притянул ее к себе. В темноте она чувствовала, как дрожит его тело.
– А потом ты. Ты, Карин, ты, которая явилась для меня как свет, как тепло, как чудесное избавление. И тогда страх этот ненадолго меня оставил, до тех пор пока я не стал думать о том, что ты кого-то любила до меня и что ты уже кого-то знала перед тем как...
– Но ведь я же люблю тебя, Хэнк!
– Да, я знаю, но...
– Люблю тебя, люблю...
– ...И я думал о том, почему должен был быть кто-то другой, почему? Почему? И я боялся, что потеряю тебя так же, как потерял тебя он. Что же это со мной такое, Карин? Разве я не знаю, что ты меня любишь. Разве я не знал, что ты порвала с ним, потому что тебе нужен был я, именно я, но все это перемешалось с тем страхом внутри меня, пока... пока...
И тут он заплакал. Она слышала, как он плачет и вся ослабела от беспомощного страха. Ведь это плакал он, ее муж, и она не знала, как остановить его, остановить своего мужа, Ей казалось, что во всей вселенной не было более щемящих сердце звуков, чем звуки его рыданий в темноте. Она молча целовала его мокрое от слез лицо, целовала его руки, а он, справившись с душившими его слезами, сказал очень тихо:
– Но я не борец за правду, Карин. И я никогда им не был. Я знаю, как должен поступить, тем не менее в понедельник утром я Еойду в зал суда и буду обвинять их в предумышленном убийстве, потому что это безопасный путь, потому что это легкий путь, потому что...
– Нет, не говори этого!
– Потому что я...
– Замолчи! – резко сказала она.
Они долго сидели молча. Облака совсем затянули небо, и скала, на которой они сидели, погрузилась в полную темноту.
– Вернемся? – спросила она.
– Мне бы хотелось еще посидеть тут, – тихо ответил он. – Если ты ничего не имеешь против.
– Но скоро вернется Дженни, – сказала Карин.
– Тогда ты иди, а я еще посижу.
– Хорошо. – Карин поднялась. Потом наклонилась и коснулась в темноте его щеки. – Я люблю тебя, милый. Люблю. И очень горжусь тобой. – Потом она повернулась и быстро скрылась за деревьями.
Он погасил сигарету и посмотрел на воду. «Как должен поступить юрист?» – подумал он. Я должен считать, что вина лежит на них. Убили же они! Могу ли я возложить вину на культуру, которая лишает родителей личности и гнетет их, пока отцы не забывают, что они мужчины, а матери – что они женщины? Невроз ли всего общества повинен в том, что эти три подростка убили? Но они же, черт побери, убили! Убили! Как же должен поступить юрист?
А что, если представить присяжным дело так, чтобы... Нет. Это мне никогда не удастся! Сэмэлсон сразу же поймет, где зарыта собака и прервет заседание. А потом вызовет меня к себе в кабинет и спросит, кого я, черт побери, представляю: убийц или же народ?
Но разве эти убийцы не тот же народ?
Они обвиняемые, а я прокурор и моя обязанность – неопровержимо доказать, что они преднамеренно и со злым умыслом причинили путем нанесения ножевых ранений смерть мальчику по имени Рафаэль Моррез.
Апосто будет оправдан, ты это знаешь. Он умственно неполноценный. И добиться его осуждения ты не сможешь.
Значит остаются только Рирдон и Ди Паче. И я обязан... Разве? А как же заключение относительно ножей? Вы забыли, мистер Белл?
Это еще ничего не значит. Простая случайность, объясняющаяся тем, как держали в руках нож, или же дождем.
А может чем-нибудь еще? Может чем-нибудь важным?
Проклятие! Но ведь я должен кого-то обвинить! Не могу же я их оправдывать?
Тогда обвиняй, черт бы тебя побрал! Встань в суде перед судьей и присяжными, перед репортерами...
Газета Майка Бартона разорвет меня в клочья. Он убьет меня.
...перед всем миром и обвиняй! Хоть раз в жизни сделай что-то, стань кем-нибудь, рискни чем-нибудь, рискни, забудь благоразумие.
А если они уничтожат меня? Если они сотрут меня в порошок? Что тогда? Белла отправляют на свалку. Помните Генри Белла? Многообещающий молодой человек. Он еще работал в прокуратуре, пока не провалил дело Морреза. Оно вызвало всеобщее возмущение, разве вы не помните? Простой и ясный случай предумышленного убийства, трое хладнокровных убийц зарезали слепого мальчика. А Белл провалил обвинение! Встал и начал излагать дело так, будто он...
...боролся за справедливость?
Да, я хочу, чтобы восторжествовала справедливость.
А как же лабораторное заключение, Белл? Ты намерен скрыть его от суда?
Тут нечего скрывать. Защита об этом даже не упомянет. Они признают нанесение ножевых ран. Их единственная надежда – доказать самооборону. Это заключение не имеет никакого значения. Я не отвечаю за них! Я ничего им не должен! Я даже не знаю их! Они мне чужие! Я их не знаю!
Ты знаешь их, Белл! Они не чужие! Ты знаешь их очень хорошо!
Я ничего им не должен. Ничего!
Вдруг он прислушался. К скале, на которой он сидел, приближались тихие шаги.
– Сюда, – прошептал мальчишеский голос. – Давай посидим тут под деревом.
Последовало минутное молчание.
– Дай-ка, я подстелю куртку.
«Влюбленные», – подумал Хэнк.
– Тут хорошо, – тот же голос. – С реки дует прохладный ветер.
– Я люблю реку, – ответила его спутница. – Я люблю смотреть на огоньки. Всегда думаю о том, куда плывут эти корабли.
– Хочешь сигарету? – спросил юноша.
– Мне не разрешают курить.
– А я видел, как ты куришь, – сказал юноша.
– Да, но без позволения.
– Я рад, что мы оттуда ушли, – сказал он. – Скучища. Знаешь, мне нравится вот так разговаривать с тобой.
– И мне тоже. А вот со старшими иногда бывает трудно разговаривать, правда?
– Еще бы. Я просто ненавижу с ними разговаривать. Просто жуть берет.
– Но я говорила не о совсем старых. Не о таких, которые вот-вот умрут.
– Я тоже. Просто о старых. Ну там лет сорок, сорок пять.
– Ну да. А сколько лет твоим родителям?
– Много, – ответил юноша и рассмеялся.
– А вот моим немного, – сказала девушка. – Но разговаривать с ними ужасно трудно, правда?
– Да, я бы сказал, просто невозможно!
– Ты им рассказываешь про себя?
– Нет.
– Почему?
– Знаешь, один раз я стал рассказывать отцу про одно наше дело: мы решили заработать денег, чтобы купить автомобиль, когда подрастем. Я ему полчаса объяснял суть дела, а потом он посмотрел на меня и сказал: «Вот и хорошо, Лонни». Он меня вовсе и не слушал, вот что! После этого я и подумал: какого черта я буду перед ним распинаться? Теперь меня называют Лонни Устрица.
– Моя мама думает, что я ей все рассказываю, а я ей ничего серьезного не рассказываю.
– Вообще-то говоря, рассказывать родителям ничего не надо. Если они понимают в чем суть, то начинают тебя пилить, а если не понимают, так зачем и стараться?
– А я раньше часто разговаривала с отцом, – сказала она. – Когда была маленькой. И это очень хорошо было. Помню, я очень гордилась, что разговариваю с отцом как взрослая.
– Ну а теперь ты с ним больше не разговариваешь?
– Теперь редко. Он всегда занят.
– Ну да, они всегда заняты, всегда куда-нибудь торопятся...
– И потом... потом мне просто не о чем уже с ними говорить.
– Да, – согласился ее собеседник и его голос стал грустным. – Они ведь заняты, ты ведь знаешь. Вообще-то говоря, они нас вырастили! Кормили и одевали! Так надо же им когда-нибудь и отдохнуть.
– Наверно.
– Они ведь нам ничего не должны. То есть, я хочу сказать, мне не нравится, когда говорят: «Я их не просил, чтобы они меня родили». Об этом же не просят! И не спрашивают. Я тоже не просил. Но я рад, что живу. Разве тебе не нравится быть живой?