Дело по обвинению

Он ударил по темной фигуре, и кто-то взвизгнул от боли, но тут еще одна цепь обвилась вокруг ног и его позвоночник пронзила острая режущая боль. Другая цепь снова хлестнула его по груди, он схватился за нее руками и почувствовал, как рвется от металлических шипов кожа на ладонях.

Все это проходило в странном молчании. Ребята молчали. Когда ему удавалось ударить кого-нибудь, они взвизгивали, но ничего не говорили. Слышалось только тяжелое дыхание и бряцание цепей, обрушивавшихся на него из мрака, пока боль не охватила все его тело, а цепи по-прежнему били и били. Цепь ударила его по икре правой ноги. Он почувствовал, что теряет равновесие и подумал: «Только бы не упасть – они будут бить ногами, подкованными ботинками», – и тут его плечо ударилось о бетон дорожки. Ботинок тяжело опустился на его ребро, а на лицо с силой средневековой палицы опустилась цепь. Потом удары цепей и подкованных ботинок слились в единую боль и по-прежнему ничего не было слышно, кроме этих ударов и напряженного дыхания ребят, да еще откуда-то издалека доносился шум автомобильного мотора.

Его душила ярость, бессильная слепая ярость, которая грозила пожрать его и, казалось, была сильнее даже жгучей боли. Ибо в этом избиении была несправедливость, но он был бессилен остановить опускающиеся на него подкованные ботинки, бессилен остановить цепи, разрывавшие его одежду и тело. «Да перестаньте же, проклятые вы идиоты, – мысленно вопил он. – Вы что, хотите меня убить? Но чего вы этим достигнете? Чего вы, черт вас побери, этим достигните?»

И тут на его лицо обрушился сильный удар ногой. Кожа на лице лопнула как на сосиске, которую он варил на походном таганке в саду своего дома в Инвуде. Он почувствовал, как по лицу хлынула горячая кровь, почувствовал, как город словно надвинулся на него и как все его звуки устремились в эту пятидесятифутовую черноту парковой тропинки. Он подумал, что надо было бы прикрыть зубы рукой... Цепи все били и били, бесконечные удары ботинок все продолжались и бушевавшая в нем бессильная ярость над совершившимся беззаконием все выше поднималась в нем, пока острая боль не пронизала его затылок и он без сознания упал на землю.

В последнее мгновение, перед тем как темнота стала полной, он сообразил, что не знает, кто на него напал – «альбатросы или „всадники“.

А главное – это не имело ни малейшего значения.

Глава 10

Она остановилась у его кровати.

На ней была белая юбка и черный свитер. Ее светлые волосы были собраны сзади в конский хвост, перехваченный маленькой лентой.

– Здравствуй, папа! – сказала она.

– Здравствуй, Дженни.

– Как ты себя чувствуешь?

– Немного лучше.

Он уже третий день был в больнице. Сидя в постели с забинтованным лицом и телом, смотрел на солнечный свет, игравший в волосах дочери, и радовался, что боль прошла. Полицейские нашли его на дорожке парка намного позже полуночи. Дорожка вокруг него была вся в пятнах крови. Доктора в больнице потом сказали ему, что он находился в состоянии глубокого шока. Теперь, спустя три дня, физическая боль наконец утихла. Но оставалась другая боль – боль от неспособности понять это жестокое и бессмысленное нападение.

– За что они тебя избили, папочка? – спросила Дженни.

– Не знаю, – ответил он.

– Это связано с делом Морреза?

– Да. Вероятно.

– Ты делаешь что-нибудь плохое?

– Плохое? Нет, конечно. Почему ты так подумала? Дженни пожала плечами:

– Ну... просто соседские ребята смотрят на меня теперь как на прокаженную. И я... я подумала, что может быть ты делаешь что-нибудь плохое?

– Нет, Дженни.

– Ну ладно, – сказала она и немного помолчала. – Мама видела мальчика, которого забрала полиция.

– Какого мальчика?

– Того, который написал тебе угрожающее письмо. Об «альбатросах». После того как тебя избили, полиция наконец начала почесываться.

– Дженни, что за выражения?

– Ну ладно. Только его забрали, папа, а он калека. У него полиомиелит, и он хромает. В газетах была напечатана его фотография. У него такое грустное лицо, папа! И я подумала: каково это быть калекой и расти в Гарлеме? Ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Да, пожалуй.

– Сегодня утром мама говорила с ним. Полиция ей разрешила. Она спросила, действительно ли он хотел выполнить свою угрозу тебя убить.

– И что же он сказал?

– Он сказал: «Да, черт побери! Стал бы я иначе писать». – Она помолчала. – Но он тебя не бил. Он даже не «альбатрос», у него есть алиби... А тебя скоро отсюда выпустят?

– Примерно через неделю.

– Они сильно тебя избили?

– Да.

– Скажи, папа, как бы ни закончилось это дело, тебя... тебя могут снова избить?

– Пожалуй.

– И ты не боишься?

Он встретил ее взгляд и понял, что она ждет честного ответа. И тем не менее он солгал ей.

– Нет, – сказал он. – Не боюсь. – И тут же понял, что совершил ошибку.

Дженни отвернулась.

– Ну что ж, – сказала она, – мне пора смываться. Мама просила передать тебе, что она зайдет вечером.

– Ты ведь придешь ко мне еще, Дженни? – спросил он.

– А ты хочешь, чтобы я пришла? – сказала она и опять посмотрела ему в глаза.

– Да, очень.

– Тогда постараюсь, – сказала она.

– Может... может тогда мы сможем поговорить? Когда не будет сиделок и нам никто не помешает.

– Да. Как мы разговаривали с тобой, когда я была маленькой.

– Да.

– Раньше чем через неделю я не смогу, – сказала Дженни. – Мама отправляет меня в Рокуэй погостить у Андерсонов. По-моему, мама боится, что в городе со мной может что-нибудь случиться.

– Понимаю, – сказал Хэнк.

– А ты тоже думаешь, что со мной может что-нибудь случиться?

– Не знаю.

– Ну что ж. – Дженни пожала плечами. – Тогда я пойду, папа. – Она наклонилась над кроватью и торопливо его поцеловала. – Поскорее выздоравливай.

Она пошла к двери, и дверь тихо затворилась за ней. Она ушла.

Следующая неделя тянулась очень медленно, хотя Карин навещала его каждый день. Он без конца размышлял о том, что с ним случилось и чувствовал, что никогда не поправится настолько, чтобы забыть об этом вечере, забыть безмолвную свирепость избивавших его ребят. Это избиение многому его научило. Человек был совершенно беспомощен, когда на него нападала банда, хладнокровно и продуманно избивавшая его. Такое избиение не было продиктовано слепой яростью именно этой минуты и от этого становилось еще более страшным. Хэнк знал теперь, что человек, которого избили таким образом, никогда уже не сможет забыть боли, унижения и опустошающего ужаса своей беспомощности.

Однако гарлемские банды дрались непрерывно. Простая логика подсказывала, что в каждой стычке кто-то побеждал, а кто-то проигрывал, и, следовательно, каждый член банды не раз должен был испытывать боль поражения в схватке. Но ведь схватка, напоминал он себе, это не избиение. И все же разве они не испытывали страха перед очередной дракой? Разве можно было кидаться навстречу пистолетам, ножам, разбитым бутылкам и... цепям с автомобильных шин – без страха? Как они отгоняли от себя сознание того, что стоит им упасть и их втопчут в тротуар? Неужели это были бесстрашные герои, люди, выкованные из стали, люди без нервов?

Нет. Они боялись. Он знал, что они боялись. И все-таки они дрались. Во имя чего? Да, во имя чего? Ответа он не знал.

Накануне выписки к нему в палату вошла сестра и спросила:

– Есть у вас настроение поболтать, мистер Белл? К вам посетитель.

– Вот как? Кто же это?

– Он назвал себя Джон Ди Паче.

– Он хочет поговорить со мной?

– Да.

– Если можно, впустите его.

Он поправил подушки за спиной и стал ждать появления своего посетителя. Он ощущал странную неловкость. Сейчас он увидит человека, который много дет назад отнял у него Мери, однако не испытывал к нему никакой неприязни, а только сильное любопытство. Это любопытство не имело никакого отношения к Мери. Вдруг он понял, что ждет встречи не с мужем Мери Ди Паче, а с отцом Дэнни Ди Паче.