Сестра Марина

Машинально опустившись на подставленный ей чьей-то невидимой рукой стул, Нюта затуманенными глазами обвела присутствующих.

Печальные, вытянутые, как на похоронах, лица, опущенные в землю глаза…

Вот стоит худая и стройная Юматова. Ее взоры не опущены, как у всех, она смотрит в упор на Нюту и ее прекрасные, грустные черные глаза говорят что-то. Но что? Нюта не может разобрать.

Вот заплаканное, распухшее от слез до неузнаваемости, детское личико Кати.

Вот смуглые, резкие, почти мужские, черты Клементьевой, ее сердито нахмуренные брови. Она покусывает губы и смотрит в пол на убегающую в глубь комнаты дорожку половика.

Вот Мушка Двоепольская смущенно теребит конец косынки. Веснущатая, миловидная Симонова, толстая, рыхлая Смурова с растерянно широко раскрытым ртом, сестра-бабушка, высохшая, дряхлая, похожая на призрак, и еще многие, многие другие, которых не может различить Нюта сквозь туман, застилающий ей глаза.

Ни единого живого звука не слышно в большой, ярко освещенной комнате. Только потрескивающий в камине кокс, да шум ветра за окном нарушают тишину.

Поэтому невольно вздрагивают сестры, когда неожиданно звучит первая фраза начальницы.

— Вербина! Я позвала вас сюда, чтобы здесь, в присутствии всей общинной семьи нашей, сказать вам, что с нынешнего дня вы не можете оставаться с нами. Вы исключены из состава сестер…

Как ни была подготовлена ко всему самому ужасному Нюта, но почва заколебалась у нее под ногами и вся комната заходила ходуном в сразу помутившихся глазах. Она конвульсивно, крепко, до боли сжала свои пальцы.

— Вы не можете оставаться с нами, — звучал резкими металлическими нотами все дальше и дальше голос Шубиной; — сестра милосердия, заклеймившая себя таким недостойным обманом, не может оставаться сестрой. Единственно, что я могла сделать для вас, Вербина, это то, что историю с паспортом мне удалось замять, затушить, и вы не будете преследуемы административной карой. Сегодня вы переночуете с нами, а завтра…

— Этого нельзя!.. Нельзя!.. Это несправедливо, жестоко! — послышался рыдающий голос.

— Будьте сдержаннее, сестра Розанова, или выйдите, если не умеете владеть собою! — еще строже прозвучал спокойный, уравновешенный голос, и мигом стихло подавленное рыдание в углу.

— Завтра же вы уедете отсюда! — продолжала сухо Шубина, обращаясь опять к Нюте. — Вот ваши документы; я получила их нынче от Марины Иосифовны Трудовой. Желаю вам от души успокоиться и найти дело по сердцу.

— Итак, с завтрашнего дня вы свободны, можете уехать от нас—закончила начальница.

— Этого нельзя, Розанова права! Вы не сделаете этого! — послышался с порога комнаты чей-то, незнакомый Нюте, мелодичный голос.

Все живо повернулись в ту строну откуда слышался он, и одним общим радостным криком вырвалось из груди сестер:

— Бельская! Сестра Ольга!.. Вернулась Бельская! Наконец-то!

— Я, друзья мои, я! — снова произнес, вернее, пропел мелодичный голос. Никогда еще за всю свою жизнь не слыхивала Нюта такого голоса. Из глубины прихожей показалась небольшая фигура в теплом пальто, с платком на голове. Нельзя было сказать, стара или молода вновь прибывшая, красива она или дурна. Черты лица, цвет кожи—все пропадало, стушевывалось как-то в этом не молодом и не старом лице, с огромными глазами.

Таких глаз Нюта не встречала никогда. Лучистые, светлые, они тихо сияли и, сияя, видели, казалось, то, чего не видел никто из остальных людей. Они видели правду, видели благо, видели небо во всей его недоступной красоте, боль человеческих страданий, темень и нужду пасынков и падчериц жизни, и тосковали общим горем, и радовались общей радостью, и страдали общим с людьми большим человеческим страданием.

Сейчас их голубой огонь точно разливался по всему лицу, когда Ольга Бельская заговорила снова, наскоро сбросив с себя шубку и размотав платок:

— Я пришла вовремя, подоспела как раз, слава Богу! Вся община в сборе — слава Тебе, Господи! Вижу снова милых сестер, вижу и то, что неладно что-то. Слышала я кое-что, знаю уже многое, все знаю… Можно сказать? Сестра Юматова, Леля, мне писала про девушку эту. — Глаза Бельской указали на невольно подавшуюся вперед, ей навстречу, Нюту. — Да, Леля писала и о том, как поступила сюда молоденькая барышня из «светских», по фамилии Трудова, странная такая, тихая, застенчивая… И о том, как пожертвовала собою ради маленького итальянца; как, сама полуживая, истекая кровью, притащила его в барак, и как студента горячечного спасала, и как на свои жалкие гроши содержит мальчика-итальянца. И о том, как, встретив на улице родственников, сама не своя, ходила и мучилась, бедняжка. Видно, не сладко было на душе… Чистая, добрая, отзывчивая душа. Виновна ли она в том, что должна была уйти из дому, вырваться под чужим именем из ненавистной ей светской жизни? Разве она знала, что за проступок совершала? Разве она соображала, что совершает подлог, выдавая себя за Трудову и пользуясь ее паспортом?.. Вся душа ее рвалась к подвигу самоотвержения и самопожертвования; она жизнь свою, не колеблясь, готова была положить за людей, она рвалась трудилась для них, не покладая рук, дни и ночи, a мы… мы хотим, оттолкнуть ее от нас! Ее, вручившую нам так доверчиво и просто свою молодую жизнь! Нет, не дело это, сестры, и вот что, Ольга Павловна, я скажу вам, я, неученая, простая мужичка, приволжская крестьянка: ежели исключите вы из среды общинной эту милую девушку, исключите заодно и меня, Ольгу Бельскую, заодно с нею тоже… Земным поклоном прошу я вас о том.

И, к немалому удивлению Нюты, сестра Бельская опустилась на колени и коснулась пола склоненной головой.

Что-то неизъяснимое произошло следом за этим.

Плачущие сестры окружили начальницу, подняли с колен Бельскую, чего-то просили хором, хватая руки Ольги Павловны, пожимая и целуя их.

Суровое лицо Шубиной дрогнуло, что-то засветилось в глубине ее размягченных глаз. Она горячо обняла стоявшую перед ней Бельскую и произнесла тихим, смятенным голосом:

— Будь по-вашему, Ольга! Пусть остается сестра Вербина среди нас… Вы правы, ее добрые дела пересилили опрометчивый, преступный поступок, — и начальница протянула руку Нюте.

Последняя шагнула вперед и широко раскрытыми глазами обежала сгруппировавшихся вокруг нее сестер, остановила их на Юматовой, с выражением благодарности перевела на Бельскую и с внезапно побледневшим лицом упала без чувств к ногам сестры Ольги…

— Милая! Родная! Выпейте это!

Нюта с усилием открыла глаза. Знакомая, милая комната — десятый номер. Вокруг — встревоженные, знакомые лица Юматовой, Розочки, Кононовой и то, другое, мало знакомое, но такое бесконечно дорогое— ее смелой защитницы Бельской.

— Ну что, очнулась, детка? Ну и ладно! Давай знакомиться со мной… Ты уж извини, я всех и каждого «тыкаю», не могу к «вы» привыкнуть. Что поделаешь? Мужицкая во мне закваска глубоко сидит… Розочка, давай-ка сюда, матушка, капелек лавровишневых! Напою волнушу нашу… Господь даст, совсем опомнится сейчас.

И, присев на край постели Нюты, Бельская бережно поила ее с ложечки каким-то лекарством.

Ее глаза сияли такой лаской и нежностью навстречу глазам Нюты, что бедной, исстрадавшейся девушке невольно под этим взглядом припомнилось другое бесконечно родное лицо, далекое детство, материнские ласки…

И Нюта невольно заплакала, прижавшись к плечу этой неведомой, чужой и уже такой близкой ее душе, так быстро завладевшей ею, этой душой, Ольги.

— Плачь, милая, плачь, голубка! — сказала Бельская, — В слезах топится горе. Легче будет, дитятко, когда поплачешь, родная ты моя.

И жилистая, некрасивая, вся в мозолях, рука сестры гладила прижавшуюся к ней светлую головку так любовно, так по-родственному, по-матерински, мягко и нежно.

— Спасибо вам, спасибо, голубушка, дорогая! — всхлипывая, шептала Нюта.