Этика свободы

Однако мы не должны угодить в ловушку, утверждая, что все контракты, независимо от их природы, должны подлежать исполнению (то есть, что насилие может правомерно применяться для их принудительного осуществления). Единственная причина того, что упомянутые выше контракты подлежат исполнению, состоит в том, что нарушения подобных контрактов подразумевает скрытое воровство собственности. Те контракты, которые не подразумевают скрытое воровство, не должны подлежать исполнению в либертарианском обществе. Предположим, например, что A и B составили соглашение, «контракт», заключить брак в течение шести месяцев; или что A обещает следующее: в шестимесячный срок, A даст B определенную сумму денег. Если A нарушает эти соглашения, то, возможно, он подлежит моральной ответственности, однако он не украл скрытым образом собственность другой личности и, следовательно, такой контракт не может быть исполнен принудительно. Применить насилие с целью принудить A выполнить подобные контракты будет столь же преступным нарушением прав A, как это произошло бы, если бы Смит решил применить насилие против людей, которые бойкотировали его магазин. Таким образом, простые обещания не являются контрактами, которые правомерно исполняются принудительно, поскольку их нарушение не означает посягательства на собственность или скрытого воровства.

Долговые контракты правомерно исполняются принудительно не потому, что наличествует обещание, а потому, что собственность кредитора присваивается без его согласия – то есть, крадется, – если долг не уплачен. Таким образом, если Браун одалживает Грину тысячу долларов в этом году при условии предоставления тысячи ста долларов на будущий год и Грин отказывается уплатить эти 1100 долларов, тогда правильный вывод состоит в том, что Грин присвоил собственность Брауна на 1000 долларов, которую Грин отказывается передать – в сущности, крадет. Этот правовой способ интерпретации долга – утверждение, что кредитор имеет собственность в виде долга – должен применяться ко всем долговым контрактам.

Таким образом, это не прерогатива закона – в сущности, правил и институций, с помощью которых личность и собственность защищаются посредством насилия – делать людей моральными с помощью законного насилия. Это не подходящее применение для закона – делать людей правдивыми или способными сдерживать обещания. Назначение законного насилия состоит именно в том, чтобы защищать личности и их собственность от насильственных нападений, от посягательства и присвоения их собственности без их согласия. Утверждать нечто большее – утверждать, например, что простые обещания должны исполняться принудительно, – означает делать неоправданный фетиш из «контрактов», забывая о том, почему некоторые из них являются принудительно выполняемыми: ради защиты законных прав собственности.

Тогда оборонительное насилие ограничивается ситуацией насильственного посягательства – фактического, подразумеваемого либо посредством прямой и открытой угрозы. Однако, учитывая этот принцип, насколько широким является право на оборонительное насилие? С одной стороны, было бы очевидно абсурдным и преступно агрессивным выстрелить в мужчину на другой стороне улицы потому, что его сердитый вид показался вам предвестником посягательства. Угроза должны быть немедленной и открытой, мы можем сказать, «очевидной и реальной» – критерий, который хорошо подходит не для ограничений свободы речи (безусловно, недопустимых, если мы рассматриваем такую свободу как составную часть прав личности и собственности), но для права осуществить принудительное действие против предполагаемого неизбежного посягателя.

Во-вторых, мы можем спросить: должны ли мы согласиться с теми либертарианцами, которые заявляют, что лавочник имеет право убить парнишку в качестве наказания за украденный кусок его жевательной резинки? Позиция, которую мы могли бы назвать «максималистской», раскрывается следующим образом: украв жевательную резинку, этот сорванец поставил себя вне закона. Он демонстрирует своим действием, что он не придерживается или не признает правильную теорию прав собственности. Следовательно, он утрачивает все свои права, а лавочник вправе убить этого паренька в качестве возмездия.

Я полагаю, что данная позиция страдает абсурдным отсутствием пропорции. Сосредоточившись на праве лавочника на его жевательную резинку, она полностью игнорирует иное, весьма драгоценное право собственности: право каждого человека – в том числе этого уличного сорванцы – на самого себя. На основе чего должны мы утверждать, что небольшое посягательство на собственность другого влечет за собой расплату в виде полной утраты собственности на самого себя? Я предлагаю еще одно фундаментальное правило относительно преступления: преступник, или посягатель, утрачивает собственное право в той же степени, в какой он лишает другого человека его права. Если человек лишает другого человека части собственности на самого себя или на ее продолжения в виде материальной собственности, тогда именно в такой же степени он утрачивает собственные права. Из этого принципа немедленно следует теория пропорциональности в виде наилучшего наказания, которая подытожена в давнем изречении: «пусть наказание соответствует преступлению».

Мы приходим к выводу, что лавочник, стреляя в совершившего проступок паренька, выходит за пределы пропорциональной утраты прав, когда стремится ранить или убить преступника; такое превышение предела самообороны само по себе является посягательством на право собственности на собственную личность для вора, укравшего жевательную резинку. Фактически, лавочник становится гораздо более значительным преступником, поскольку он убил или ранил свою жертву – а это гораздо более серьезное посягательство на права другого, чем первоначальная магазинная кража.

Должно ли это быть незаконным, можем мы дальше спросить, «подстрекать к мятежу»? Предположим, что Грин призывает толпу: «Иди! Поджигай! Грабь! Убивай!», и толпа начинает делать именно это, а сам Грин не принимает никакого участия в дальнейших преступных действиях. Поскольку любой человек свободен принять или не принять любой способ действий, по своему желанию, то мы не можем сказать, что каким-то образом Грин заставляет членов этой толпы совершать их преступные действия; мы не можем сделать его, из-за таких призывов, полностью ответственным за их преступления. Следовательно, «призыв к мятежу» является всего лишь простым осуществлением права человека высказываться, не будучи тем самым обвиняемым в преступлении. С другой стороны, очевидно, что если бы Грин оказался вовлеченным в некий план или заговор с другими для совершения различных преступлений, а затем Грин сказал бы им начинать, то тогда он был бы вовлечен в эти преступления точно так же, как остальные – и даже больше, если он был главным вдохновителем, который возглавлял преступную банду. Это различие кажется тонким, однако на практике оно является совершенно отчетливым – существует гигантское различие между главой преступной банды и оратором, выступающим стоя на ящике во время мятежа; первый подлежит правомерному обвинению не только за «подстрекательство».

Далее из наших рассуждение про оборону должно быть ясно, что любой человек имеет абсолютное право носить оружие – как для самозащиты, так и для иной законной цели. Преступлением является не ношение оружия, а использование его ради угроз либо фактического посягательства. Занятно, между прочим, что законы особо запрещают спрятанное оружие, тогда как именно доступное и не спрятанное оружие может использоваться для запугивания.

В любом преступлении, в любом нарушении прав, от самого мелкого нарушения контракта и до убийства, всегда участвуют две стороны (или две группы, для каждой из сторон): жертва (истец) и предполагаемый преступник (ответчик). Цель любого юридического процесса состоит в том, чтобы выяснить, прилагая все наши усилия, кто является либо не является преступником в данном случае. В целом, эти юридические правила определяют наиболее широко применяемые средства для установления того, кто может быть преступниками. Однако у либертарианца имеется одно важнейшее предостережение по поводу этих процедур: сила не может использоваться против не-преступников. Дело в том, что любая физическая сила, примененная против не-преступника, является нарушением прав этой невинной личности и, следовательно, сама по себе становится преступной и недопустимой. Возьмем, например, полицейскую практику избиения и пыток подозреваемых – или, по крайней мере, перехвата их разговоров. Люди, которые возражают против таких практик, неизменно обвиняются консерваторами в том, что «нянчатся с преступниками». Однако вся суть дела состоит в том, что мы не знаем, являются ли они преступниками или нет, и до признания виновными по суду, они не должны считаться преступниками и должны пользоваться всеми правами невинных: используя слова из популярной фразы, «они невиновны, пока их вина не доказана». (Единственным исключением может быть жертва, осуществляющая самозащиту на месте против агрессора, поскольку она знает, что преступник ворвался в ее дом.) Тогда «нянчится с преступниками» означает, в действительности, убеждаться в том, что полиция не нарушает преступно права собственности на самого себя для тех, кто считается невинным, но кого полицейские подозревают в совершении преступления. В таком случае, «нянька» и сторонник ограничений для полиции оказывается гораздо более подлинным защитником прав собственности, чем консерватор.