Страница 5 из 12
Он потерял сознание по пути к месту работы, на заднем сиденье «Мерседеса», а очнулся в стерильной атмосфере клиники. Врач с каменным лицом зачитал ему приговор. Он будет нуждаться в диализе — собственно, фильтрации, которая мало чем отличается от очистки сточных вод, — три раза в неделю. Ему предстоят десятки операций, может быть, даже две-три за месяц. Аарон чуть слышно прошептал: «Как долго… это продлится?» Он знал ответ: пока не умрет. Но услышал другой: «Вам нельзя пересаживать трупную почку. Вам может подойти только почка живого донора. Хотите поговорить с одним человеком?» У Штайнера хватило сил на шутку: «Он донор?» Врач скупо улыбнулся, с трудом раздвинув закаменевшие губы. Штайнер предположил, что разговор может состояться, когда ему будет лучше. Но тут же прогнал эту глупость: лучше ему уже не будет . Он угадал, вслух предположив: «Этот человек за дверью?» И через несколько секунд он впервые увидел Юлия Вергельда, действительно пышущего здоровьем. Штайнер не мог думать ни о чем другом, кроме донорских органов, и совершенно трезво предположил, что у Вергельда пересажены все органы — почки, сердце, печень, толстая кишка, даже хрусталики сияющих бриллиантами глаз.
— Меня зовут Юлий, — представился Вергельд, присаживаясь в ногах полутрупа и едва сдерживая пренебрежительную гримасу. — Мы с вами земляки — я родился в Союзе, — перешел он на русский язык. — Мы вдвойне земляки: я родом из Таллина.
«К черту Таллин!»
— Вы врач?
Вергельд был похож на кого угодно, даже на монтажника-высотника, но только не на человека с гуманной профессией.
Он покачал рыжеватой шевелюрой и выгнул бровь, как бы спрашивая: «Разве нужно отвечать на ваш вопрос?»
И начал с того, что привел статистические данные:
— Согласно обновленной информации, на сегодняшний день в Израиле пятьсот больных стоят в очереди на операцию по пересадке почки. Вы в их числе. Уже в их числе, — внес он поправку. — Хотя еще пару дней назад в моей базе данных вашей фамилии не было.
— Вы ведете статистику?
— Мониторинг — часть моей работы. За прошлый год было сделано сто пять операций, — продолжил он, вставая и направляясь к окну. — Ровно в ста случаях больным пересадили почку умерших людей, в пяти случаях почка была получена от живых доноров.
— Вы представляете какую-то организацию, фирму? — спросил Штайнер. — Вы посредник? Сколько денег вы хотите за то, чтобы сократить число посредников до приемлемой цифры?
И только сейчас с ужасом подумал о том, что похож на выпотрошенную рыбу. «Бог мой , — чуть слышно прошептал он, — у меня нет почек» . У него не было естественного фильтра, который выводил из организма избыток воды, солей, токсичных соединений. Он лишился регулятора крови, железы внутренней секреции… Он физически почувствовал заднюю стенку брюшной полости, забрюшинное пространство… которое стало огромным. Та почка, что лежала слева от позвонков, была удалена восемь лет назад, а та, что справа, покинула свое место всего два дня назад.
— Да, я представляю фирму, — ответил на вопрос Вергельд. — Не посредническую, нет. Мы не занимаемся поиском доноров, мы организуем финансирование операций. Мы искореняем болезнь, а не делаем ее приятной. — Он сделал жест рукой, означающий одно: «Терпение, мой друг, терпение». — Однако у меня появился выход на людей, обладающих подходящим для вас материалом.
— Что это значит?
— Я говорю о доноре, — был вынужден объяснить Вергельд. — У него отличное здоровье, подходящая группа крови. Вы, наверное, знаете, что рост почек происходит в несколько этапов.
Штайнер кивнул: да. Он, конечно же, знал об этом. В первые три года масса почки увеличивается в три раза; рост почек до тринадцати лет незначителен. Существенное увеличение происходит в возрасте тринадцати-четырнадцати лет.
— Что вы сказали, простите? — встрепенулся он, пропустив мимо ушей слова Вергельда.
Тот вынужден был повториться:
— Донору четырнадцать лет. В этом возрасте заканчивается существенное увеличение почек и они готовы для трансплантации.
«Господи, он говорит о почках, как о винограде, — пронеслось в голове Штайнера. — Впрочем, — припомнил он, — трансплантация применяется и в садоводстве». Он подумал о прививках.
— Но большому счету, я продаю не материал, не орган, я продаю жизнь. И неважно, что поймал я ее на лету, как жар-птицу за хвост. — Он наглядно продемонстрировал это, крепко сжав кулак. И умирающий схватился за сердце, которое билось и в груди, и в руке этого странного человека.
— Вы согласны убить, чтобы жить? Убийство ради жизни — это прекрасно.
«О чем он говорит? Ах, да…»
Убить. Штайнер был готов убить, освежевать труп, отсечь голову, через горловину добраться до заветного органа и сунуть его в свое измученное тело. И если остановившееся сердце заставляют сокращаться ритмичные движения рук, то Штайнер был готов влить в почку литр, два, бочку воды, как в дренажный насос, лишь бы она заработала. И сейчас этот орган в его представлении должен был биться, как сердце.
Он нашел возможность уйти от прямого ответа на вопрос:
— Мне уже все равно. Я готов на все. Я превозмог все — боль, утрату, но не смог побороть страх. Кто-то боится смерти, как боли, я боюсь смерти, как абсолютного конца . Кто-то страшится за судьбу своих близких, за их переживания, мне же на это наплевать. В этом мире говорят на множестве языков, и все слова, кроме одного, — пыль. Только одно слово целостное по своей сути и содержанию, и слово это — «я». Без него нет мира, вселенной, нет ничего. Умирает «я» — умирает мир, умирает вселенная. Попробуйте возразить мне.
— Не собираюсь этого делать, — пожал широкими плечами Вергельд, возвращаясь на место и в упор глядя на восковую фигуру.
— Оцениваете товарный вид?
— Именно. Душевные ценности таких, как вы, для меня давно не загадка.
— Только не стройте из себя дьявола. Назовите цену.
Вергельд назвал.
Штайнер согласился без малейших колебаний. Со стороны казалось, он даже не дослушал или пропустил мимо ушей слова Вергельда. Ему было плевать на деньги: жизнь — вот чем было переполнено до краев его сознание. И где-то на его краю барахтались строчки из инструкции по эксплуатации жизни, последние строчки, крайние меры: «В 14-летнем возрасте заканчивается существенное увеличение почек и они готовы для трансплантации».
Штайнер хватался руками за жизнь, которая кровавым диском уходила за горизонт. Неважно, какая жизнь впереди, лишь бы жить: в богатстве, в нищете; по сути дела он бракосочетался со своей собственной жизнью, что было похоже на кровосмешение.
Прошло несколько лет, и взгляды этого человека поменялись коренным образом. Однажды он подписался под контрактом, в котором обязывался убить — и убил. Убил во сне; хотя мечтал и до сих пор не потерял надежду во сне умереть. Он видел спящего мальчика на операционном столе, представлял его на небесах, в самом его невинном уголке. Он забыл, что значит страдать — ведь прошло столько времени: в счастье, в радости, в порочном браке со своей жизнью.
Вергельд, не торопясь, вынул из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и, пробежав ровные строчки глазами, бросил его на колени Штайнеру. Тот принял его подрагивающими руками и начал читать с середины:
"…В операции участвуют несколько человек: экипаж самолета, служба безопасности из команды Юлия Вергельда, две бригады медиков из таллинской Центральной больницы. В исключительных случаях, как это было со мной, забор донорского органа осуществлялся бригадой медиков непосредственно в клинике, и сам Вергельд называл это «прямым переливанием». В одной из частных клиник, называемой «отстойником», своей очереди на операцию ожидали от десяти до двадцати доноров из Чада и Судана. Там же происходил забор органа, орган транспортировали в Центральную больницу, где пересаживали его реципиенту».
— Ты не просто живешь — твоя жизнь стала насыщенной, интересной, — Вергельд обращался к «восковой фигуре» на «ты». — Отдаешь ли ты отчет, что она стала похожа на задницу? Ты начал искать приключений и нашел их.