Зимняя мантия

– Любопытно? – Матильда холодно улыбнулась. Она чувствовала, как бурлит в ней вся ее нормандская кровь, озлобляя ее. Кровь матери, бабушки, Робера, герцога Нормандского, которого многие называли Робер Дьявол, влияние которых до сих пор сдерживалось добротой и силой, унаследованными ею от отца. – Наверное, не более любопытно, чем мне.

– Значит, он вам обо мне рассказал?

Ее выдержка была не такой твердой, как показалось вначале. Матильда видела, как крест на ее груди колышется от частого биения сердца.

– Он не рассказывал мне ничего, и он не знает, что я здесь. Но ваш и его сын лежит в корзинке в Жизоре, и от меня ждут, что я возьму его в свой дом. – Голос Матильды дрожал от гнева. – Я пришла посмотреть, что вы за женщина – благочестивая монахиня, чьей невинностью воспользовались, или подзаборная шлюха.

Глаза Сабины сверкнули, и Матильда поняла, что больно задела ее.

– Я не шлюха! – гордо заявила она. – Я не отдавалась никому, кроме моего мужа. Да упокоит Господь его душу…

– И моего! – перебила Матильда.

Сабина посмотрела на нее так, будто упрекала ее в несправедливости.

– И вашего, миледи, – подтвердила она. – Но не за деньги.

– Тогда почему? По любви?

Сабина поморщилась.

– Не будете ли вы так добры налить мне вина?

– Пожалуй, мне не хочется проявлять доброту, – холодно заявила Матильда, но все же отступила в сторону и жестом показала на стол.

Сабина подняла кувшин и налила вино в кубок, из которого пила настоятельница. Она сделала несколько глотков, и Матильда заметила, что руки ее дрожат. Она невольно ощутила сочувствие, хотя и намеревалась быть безжалостной.

– Я знала Симона с давних пор, еще со времен отца Руфуса, – произнесла Сабина и поставила кубок. – Я была дочерью одного из королевских сокольничих, а Симон тогда был королевским слугой. Мы не стали любовниками тогда, но заигрывали друг с другом. – Она прямо посмотрела Матильде в глаза. – Я пришла к моему мужу девственницей и никогда после не посмотрела ни на одного мужчину.

– Продолжайте, – резко оборвала ее Матильда. Сабина закусила губу.

– Заер умер во время похода, утонул, когда в гавани Бриндизи перевернулась галера. Я почти с ума сошла от горя. Симон приютил меня.

– В качестве прачки, – саркастически вставила Матильда.

На щеках Сабины появились красные пятна.

– И ничего более, миледи, – возразила она голосом, каким бы можно было точить ножи. – До того времени, когда он слег с распухшей ногой и едва не умер. К нему дважды приводили священника. – Она проглотила комок в горле, волнуясь все сильнее. – Я потеряла мужа и детей. Могла я позволить любви моей юности тоже умереть? Я боролась за него изо всех сил. То была тяжелая битва, но я победила. – На мгновение при этом воспоминании радость вспыхнула в ее глазах, но тут же погасла. Она сделала еще глоток вина. – Когда он набрался достаточно сил, чтобы радоваться жизни, мы отпраздновали его возвращение, и тогда это не казалось дурным поступком. Дом был так далеко, что уже почти ничего не значил. Казалось, нас несло без руля и ветрил. Я признаю: то была похоть. Но все же – больше чем похоть.

– А ребенок?

Неожиданно глаза Сабины налились слезами.

– Я не ожидала, что понесу, – пояснила она. – Но ведь я просила у Бога ребенка, именно поэтому мы с Заером и присоединились к крестоносцам.

– И все же вы его отдали.

– Я решила принять обет еще до того, как узнала, что беременна. Я не могу держать его здесь, тогда из него сделают монаха. Я хотела, чтобы у него был выбор… Потом я подумала, что будет справедливо, если он узнает своего отца, а его отец узнает его.

Матильда вгляделась в Сабину прищуренными глазами.

– Но зачем уходить в монастырь? – спросила она. – Разве вы не хотели остаться любовницей Симона? Тогда ребенок жил бы с вами.

Сабина больше не могла сдерживать слезы. Они ручьями текли по ее щекам.

– Ох, я и об этом думала, миледи, – призналась она. – Но разве я тогда обрела бы покой? Я бы хотела все, не половину, наверное, вы тоже так думаете. Все могло бы быть по-другому, если бы Симон не любил вас, но он любит, и очень сильно. С этим я не могу состязаться.

Матильда подняла брови.

– Он доказывает это несколько странным образом, – пожала плечами она. В душе ее все кипело. Откуда этой женщине знать, любит ее Симон или нет, если она сама этого не знает.

В заплаканных глазах Сабины мелькнуло нетерпение.

– Я не прошу прощения ни за себя, ни за него, – пожала плечами она, – разве что скажу, что в других обстоятельствах такого никогда бы не произошло. Я знаю, что во время нашего путешествия он не взглянул ни на одну женщину. Там было полно борделей, и единственный раз, когда он туда заходил, это только для того, чтобы вытащить оттуда за уши Тюрстана. – Она шмыгнула носом и вытерла глаза рукавом. – Он купил вам цветочные луковицы в Константинополе и постоянно о вас думал. Не станете же вы его распинать за однажды проявленную слабость?

Матильда почувствовала, что и у нее глаза жжет от набежавших слез. Она приказала себе не плакать.

– Мне нужно было знать, что это была однажды проявленная слабость, – постаралась она произнести ровным голосом. – Мне нужно было узнать, почему вы предпочли монастырь и отдали ребенка.

Сабина принужденно кивнула.

– Я бы тоже хотела знать, – пробормотала она.

Они снова замолчали. Матильда разглядывала женщину, которая предпочла монастырь замку, а Сабина, присмотревшись к красавице с чертами викингов, поняла, что сделала правильный выбор.

– У меня только одна просьба. Давайте мне время от времени знать, как идут дела у моего сына.

Матильда кивнула.

– Даже если бы я вас ненавидела, я бы выполнила свой долг, – сказала она, – Вашего сына достойно воспитают, и он сам сможет выбрать, кем ему стать – рыцарем или монахом. И когда настанет подходящее время, ему расскажут о его матери.

– Спасибо. – В глазах Сабины светилась благодарность. – Так вы меня не презираете, правда? – осторожно спросила она.

Матильда пожала плечами.

– Я была к этому готова, – призналась она, – но не смогла. Я не могу сказать, что полюбила вас, но вы поймете почему.

– И вы не стали презирать Симона?

На губах Матильды появилась скупая улыбка.

– Это мы еще посмотрим, – сказала она.

Глава 42

Симон положил руку на шею коня, успокаивая его, но жеребец все равно продолжал взбрыкивать и косить глазом. Они въезжали в земли, которые в начале кампании Руфуса удерживались французами и где, как он знал, побывал де Сериньи. В двух деревнях, которые они миновали, его молодчики забрали лошадей и не заплатили, зарезали трех поросят, таверну освободили от бочки вина.

– Тише, тише, – уговаривал Симон коня, гладя ему уши и недоумевая, что может так беспокоить животное. Чтобы удостовериться в безопасности, он послал двух солдат вперед, на разведку. Снял со спины щит и продел левую руку, в ремни. Его примеру последовали остальные. Едущий следом за ним Токи отвязал от седла топор и сжал его в руке.

Симон уже стал думать, что подозрения обманули его, когда почувствовал запах дыма и дорога впереди скрылась как в тумане. Жеребец прижал уши, ноздри его раздулись в тревоге. Галопом вернулись его разведчики и остановились около него.

– Милорд, люди де Сериньи подожгли деревню! – выпалил один из запыхавшихся солдат, поднимая шлем за носовую перегородку. Вспотевшая лошадь была вся в пене.

Симон выругался и пришпорил коня, велев остальным следовать за ним. Лошадь сразу перешла в галоп. Дым все сгущался, и они уже могли слышать, как ревет пламя, пожирая дерево и солому. Услышали они и ликующие мужские крики и пронзительный визг свиньи, который внезапно прервался. Симон проехал последний поворот и увидел то, что показалось ему входом в ад.

На улице деревни лежали трупы. Судя по их позам, люди пытались убежать. У мужчины с серпом была почти отсечена голова, рядом лежали залитая кровью старуха, пронзенный копьем ребенок. Один из его солдат, помоложе, не привыкший еще к ужасам воины, перегнулся через седло – его рвало.