Наша игра

Свои руки она держала по бокам. На них были черные перчатки, как в день, когда мы встретились впервые. Мятая льняная рубашка, словно объявляющая, что ее хозяйка отреклась от мирских радостей. И от меня тоже. Черные волосы собраны в пучок на затылке. И самое невероятное – это действие, которое на меня производила эта ее новая внешность: с ней она была для меня желанней, чем прежде.

– Мне жаль, что с украшениями так получилось, – начала она, как-то наклонившись вперед.

Это задело меня, потому что я не хотел создать у нее впечатление – после всего, через что я прошел по ее милости, после боли, унизительных допросов и бегства, – что меня заботит что-нибудь столь же мелкое, как украшения.

– Так значит, с Ларри все в порядке, – сказал я.

Ее голова резко поднялась, а глаза широко открылись в ожидании.

– Все в порядке? Что ты имеешь в виду? Ты что-нибудь слышал о нем?

– Извини. Я говорю вообще. После Придди.

С запозданием она поняла.

– Разумеется. Ты хотел убить его, да? Он сказал, что его смерть всегда так кстати. Я ненавижу, когда он так говорит. Даже в шутку. По-моему, он не должен так говорить. Разумеется, я сказала ему это, но он продолжает снова и снова только потому, что его просили этого не делать. – Она покачала головой. – Он неисправим.

– Где он сейчас?

– Там.

– Где там? Молчание.

– В Москве? В Грозном? Снова молчание.

– Я вижу, что об этом лучше спросить Чечеева.

– Я не думаю, что кто-нибудь может приказывать Ларри, куда ему ехать. Даже Чечеев.

– Да, конечно. Как ты держишь с ним связь? По почте? По телефону? Как?

– У меня нет с ним связи. И у тебя не будет.

– Почему?

– Так он сказал.

– Что он сказал?

– Что, если ты придешь за ним, если будешь спрашивать о нем, чтобы я ничего не говорила, даже если буду знать. Он сказал, что это не потому, что он тебе не доверяет. Он просто боится, что Контора тебе дороже, чем он. Звонить он не будет. Он говорит, что это небезопасно. И для него, и для меня. Я получаю от него весточки: «Он в порядке…» «Он передает, что любит тебя…» «Все без перемен…» «Скоро…». Да, и, конечно: «Тоскует без твоих прекрасных глаз». Это у него обязательно.

– Разумеется.

Я подумал, что я должен сказать ей, если она не знает:

– Айткен Мей убит. Его двое помощников тоже.

Ее голова вдруг дернулась, как от пощечины. А потом она и совсем повернулась ко мне спиной.

– Лес убил их, – сказал я. – Боюсь, твое предостережение опоздало. Мне жаль.

– В таком случае Чечеев найдет им замену, – сказала она наконец. – Ларри кого-нибудь знает. Он всегда знает.

Она все еще сидела ко мне спиной, и я вспомнил, что она всегда предпочитала разговаривать именно так. Она смотрела в окно, на его светлом фоне она демонстрировала мне сквозь рубашку формы своего тела, и она будила во мне такое сильное желание, что я с трудом произносил слова. Я подозреваю, что дело тут в природе нашего секса: из-за разницы в возрасте и общественном положении мы занимались им, как совершенно незнакомые друг другу люди, и эротический разряд между нами всегда был необычайно силен. И я спрашивал себя, не соответствует ли ее желание моему, как это всегда было, или казалось, что было, в хорошие времена. И не ожидает ли она втайне, что я вот сейчас разверну ее к себе и уложу на пол, пока Ди там внизу ждет от меня честной игры. Я вспомнил поцелуй, который она подарила мне в «Конноте» и который пробудил меня от моего векового сна, вспомнил ее инстинктивную изобретательность в любви, которая открывала для меня такие ее стороны, о существовании которых я не подозревал.

– В Ханибруке все живы-здоровы? – спросила она, явно с трудом вспоминая название места.

– Да, спасибо. Там все в порядке. И виды на Урожай все лучше и лучше…

И, наверное, потому, что я считал ее кем-то вроде бодрящегося родственника в больнице, которому избыток эмоций может повредить, я понес какую-то чушь про сестер Толлер, которые становятся все отчаяннее и которые шлют ей приветы, про миссис Бенбоу, которая просит ее не забывать, и про Теда Ланксона, которого приступы кашля беспокоят меньше, и, хотя его жена по-прежнему уверена, что это рак, доктор уверяет, что это обычный бронхит. Эмма слушала, приветы принимала как что-то само собой разумеющееся, кивала головой, глядя в окно, и говорила что-нибудь ни к чему не обязывающее вроде «о, замечательно» или «как это мило с их стороны».

Потом она с интересом спросила меня, какие у меня планы и собираюсь ли я поехать куда-нибудь зимой. Я не мог припомнить, когда прежде мы болтали бы так непринужденно, и я подумал, что мы оба испытываем облегчение, как люди, обнаружившие, что после стольких причиненных друг другу бед они оба живы, здоровы, в состоянии еще чем-то интересоваться и, самое главное, свободны друг от друга. Что при других обстоятельствах могло бы быть поводом для того, чтобы переспать друг с другом.

– А что вы будете делать, когда он вернется? – спросил я. – Где-нибудь обоснуетесь? Я никогда не мог представить себе тебя с детьми.

– Это потому, что ты меня считал ребенком, – ответила она. После болтовни мы перешли к серьезным вещам, и атмосфера стала соответственно более напряженной.

– К тому же он, возможно, и не вернется сюда, – с собственнической ноткой в голосе сказала она. – Возможно, я поеду к нему. Он говорит, что это последний незаплеванный уголок земли. Война там будет не вечно. Там можно будет ездить верхом, бродить, знакомиться с чудесными людьми и с новой музыкой и все такое. Беда в том, что сейчас годовщина великих репрессий. Там сейчас ужасно напряженная обстановка. Я была бы для него обузой. Особенно если учесть, как там обращаются с женщинами. Я хочу сказать, что они там не будут знать, что со мной делать. Нет, я не против того, что там все ужасно примитивно и первобытно, но Ларри будет страдать из-за меня. Это будет отвлекать его, а в этом он нуждается меньше всего. По крайней мере, сейчас.

– Разумеется.

– Я хочу сказать, что он у них фактически генерал. Особенно когда речь идет о требующей сообразительности работе: достать снаряжение, расплатиться за него, научить людей пользоваться им и так далее.

– Разумеется.

Она наверняка что-то услышала в моем тоне, что-то знакомое и для нее неприятное.

– Что ты хочешь сказать? Почему ты повторяешь свое «разумеется»? Не хитри, Тим.

Но я не хитрил, во всяком случае, сознательно. Я вспоминал свои другие разговоры с женщинами Ларри: «Он скоро должен вернуться, вы же знаете, что за человек Ларри… Я уверен, что он позвонит или напишет…» А иногда: «Боюсь, что он, скорее, считает, что ваши отношения исчерпали себя». Рассуждая спокойно, я полагал, что, хотя любовь Ларри к Эмме несомненно была большой страстью, пока она продолжалась – а она, насколько я знал, еще продолжалась, – моя любовь к ней была больше и была связана с б ó льшим риском. По той причине, что женщин влекло к нему: ему стоило просто протянуть руку, и они сами падали к его ногам. А для меня Эмма была одной-единственной, хотя объяснить это Ларри никогда не было простым делом, и меньше всего в Придди. Итогом моих размышлений было то, что я решил добиться от него более ясного указания на то, что он ее любит, чем просто распоряжение прясть и ждать его. А поскольку мне в голову не приходил ни один способ такое указание получить, то лучшим образом действий для меня было побудить ее поехать разыскать его, пока его страсть не отыскала себе иной объект.

– Мне просто пришло в голову, да ты и сама знаешь об этом, что куча народа в Англии, и не только в Англии, хотела бы найти вас обоих. Я хочу сказать, что они изрядно сердиты на вас. Полиция и другие. Все-таки тридцать семь миллионов – не такие деньги, которые оставляют под блюдечком официанту, не так ли?

Она наградила меня легкой улыбкой.

– Поэтому я считаю, что уехать на Кавказ было бы не таким уж плохим решением. Даже если тебе придется, так сказать, хлебать из одной миски с другими женщинами и не так часто видеться с Ларри. По крайней мере, некоторое время. Пока все утрясется.