Наша игра

Она одарила меня каменной улыбкой и продолжила свое исследование собственных кистей. Свой разгон она, кажется, потеряла. Мне пришло в голову, что она устала и что с моей стороны жестоко требовать от нее прочесть за неделю переполоха отчеты за двадцать лет. Она перевела дыхание.

– В одном из своих последних отчетов вы говорите о «замечательной близости» Ларри и Чечеева. Не могла ли она распространиться и на неизвестные вам области?

– Если я не знал о них, то как я могу ответить на ваш вопрос?

– На что распространялась эта близость?

– Я уже сказал вам. Ларри сделал ЧЧ своей энциклопедией Северного Кавказа. Ларри на это способен. Он пожирает людей целиком. Когда ЧЧ появился здесь, Ларри знал об этом регионе не больше любого другого. Он имел довольно хорошее общее представление о России, но Кавказ – это отдельный мир. Уже несколько месяцев спустя он мог часами толковать о чеченцах, осетинах, дагестанцах, ингушах, черкесах, абхазах и о ком угодно еще. ЧЧ обращался с ним очень правильно. У него было инстинктивное понимание Ларри. Он мог щелкнуть бичом, но мог совершенно очаровать Ларри. Он любил чудачиться. У него был юмор висельника. И он все время бередил совесть Ларри. У Ларри всегда была ранимая совесть…

Она снова перебила меня:

– Не хотите ли вы сказать, что ваша собственная близость с Ларри была более замечательной?

Нет, дорогуша Марджори, я не хочу сказать ничего подобного. Я хочу только сказать, что Ларри был «любовником-воришкой» из детской игры на качелях и что, когда он кончал очаровывать ЧЧ, ему приходилось снова бежать ко мне и изображать это в правильном свете, потому что он был не только шпионом, но и пасторским сыном с пониженным чувством ответственности, который от каждого хотел индульгенцию на предательство всех остальных. Я хочу сказать, что все свое самоуничижение, все свое морализаторство и всю подразумеваемую широту своей натуры он использовал для оправдания своей мании шпионить. Я хочу сказать, что он был, кроме того, мерзавцем, что он был хитер и вероломен и мог украсть вашу жену, глядя вам прямо в глаза своими невинными глазами, что у него был природный дар торгаша и мошенника и что мой грех в том, что я способствовал победе в его душе мошенника над мечтателем, за что он иногда ненавидел меня немного больше, чем я того заслужил.

– Ларри обожает архетипы, Марджори, – ответил я усталым голосом. – И, если их нет, он их выдумывает. Он обожает балдеж, говоря современным языком. Ему по душе размах. А ЧЧ обеспечил его.

– А вы?

Я снисходительно рассмеялся. К чему она клонит – если речь не обо мне?

– Я был родным берегом, Марджори. Я был его Англией, олицетворением серой обыденности. А ЧЧ был экзотикой. Он был таким же подпольным мусульманином, как Ларри – подпольным христианином. Когда Ларри был с ЧЧ, это были для него каникулы. Когда со мной – школьные будни.

– И это продолжалось без конца, – сказала она и некоторое время продержала меня в ожидании. – Спасибо вам.

Она снова проконсультировалась со своими ладонями.

– Долгое время после того, как остальные наши ветераны «холодной войны» ушли в отставку, Ларри продолжал вести активную жизнь действующего разведчика. Пребывание Чечеева в Лондоне было продлено Москвой фактически только для того, чтобы он мог и дальше продолжать руководить Ларри. Если оглянуться назад, не кажется ли вам это странным?

– А почему?

– Ведь другие ветераны «холодной войны» ушли?

– Отношения Ларри с Москвой были уникальными. Мы имели все основания полагать, что они переживут коммунистическую эру. Так считали и русские контролеры Ларри.

– А вы наверняка поддерживали эту точку зрения?

– Разумеется, поддерживал! – Я уже забыл силу моей тогдашней убежденности, – Да, все изменилось, не стало восхищавшего Ларри коммунистического эксперимента, но Ларри никогда не был обычным агентом ни в их, ни в наших глазах. Он был обличителем западного материализма, сторонником России, хорошей или плохой. Его сила, воображаемая или реальная, была в его романтизме, его любви к обиженным, его органическом неприятии британского истеблишмента с его сползанием ко всему американскому. Антипатии Ларри не претерпели изменений с падением коммунизма, его симпатии тоже. Его мечта о лучшем, более справедливом мире сохранилась, как и его предпочтение индивидуального перед общественным к его тяга к непохожему и эксцентричному. Не изменилось и его отношение к нашему погрязшему в благополучии обществу. После «холодной войны» оно переменилось только к худшему. По обе стороны Атлантики. Оно стало более прогнившим, более нетерпимым, более изоляционистским, более самодовольным, И менее справедливым. Я говорю устами Ларри, Марджи, устами гуманиста-ренегата, который хочет спасти мир. Британия, с которой Ларри в своих мечтах боролся все эти годы, сегодня все та же. Правительство стало хуже, руководители – бездарнее, избиратели, что самое печальное, еще больше разочарованы, – так почему Ларри не продолжать предавать нас?

Спустившись со своей ораторской трибуны, я с удовольствием заметил следы смущения на ее лице. Я представил себе на ее месте солидных мужчин из кабинета министров и дам с наведенными ресницами, составляющих костяк правого крыла тори.

– Оставьте Ларри на его месте, таков был мой совет. Подождите и понаблюдайте, что станет делать с ним новая российская разведка. Это те же люди, только в новых костюмах. Они не будут сидеть сложа руки и наблюдать, как теперь единственная прогнившая сверхдержава правит миром. Дождитесь их следующего шага, вместо того чтобы выбрасывать его, а потом пытаться поправить дело, когда уже слишком поздно, как это обычно мы делаем.

– Однако ваше красноречие не встретило понимания, – заметила она, задумчиво теребя пальцами свою часовую цепочку.

– К сожалению, нет. Любой, в ком есть хоть капля здравого смысла, согласился бы, что все так и будет через год-другой, но на Верхнем Этаже таких нет. Ларри выбросили на помойку не русские. Это сделали мы.

Ее руки оставили в покое часовую цепочку, соединились вместе и снова обратились к молитве под ее подбородком. В ее неподвижности было предостережение. На другом конце комнаты Барни Уолдон изучал средний слой атмосферы. А потом я вдруг понял, что они вслушивались в то, чего я не расслышал, – в электронное попискивание, гудение или позванивание, доносившееся из другой комнаты, и это напомнило мне Эмму в саду, услышавшую машину Ларри до того, как я услышал ее в день его первого появления.

Безо всяких объяснений Марджори Пью встала и, словно по команде, направилась к одной из внутренних дверей. Подобно призраку, она проскользнула в нее, оставив после себя плотно закрытой, как и прежде.

– Барни, что за чертовщина тут творится? – прошептал я, как только мы остались одни. Мы оба продолжали вслушиваться, но звукоизоляция здесь была безупречной, и я, по крайней мере, ничего не слышал.

– Теперь у нас тут полно умных женщин, Тим, – ответил он, продолжая вслушиваться. Я не мог понять, гордится он этим или огорчен. – А они, как сам знаешь, неравнодушны к мелочам. Это вполне в их духе.

– Но чего она от меня хочет? – настаивал я. – Черт меня побери, ведь я в отставке, Барни. Я пенсионер. Зачем она устраивает мне эту головомойку?

Марджори Пью вернулась, избавив его от необходимости отвечать. Выражение ее лица было каменным, и оно было даже бледнее, чем прежде. Она села в свое кресло и соединила кончики своих пальцев вместе. Я увидел, что они дрожат. У тебя начинается тремор, подумал я. Тот, кто нас подслушивал, велел тебе либо проявить жесткость, либо катиться ко всем чертям. Я почувствовал, как учащается мой пульс. Как хорошо было бы сейчас встать и размяться. Я был слишком говорлив, подумал я, и теперь за это придется расплачиваться.