Пилигрим

На речном берегу столпились полицейские, жители деревни и проезжие путешественники. Всех влекло зрелище смерти, кипевшее жизнью: обнаженные ныряльщики, женщины и дети, тепло одетые туристы, повытаскивавшие из машин корзинки с едой и велевшие своим шоферам расстелить на траве покрывала для пикника…

Поиски длились четыре часа, после чего местный префект дал отбой.

— Когда-нибудь мы найдем утопленника, только не здесь, а гораздо ниже, — сказал он. — Его явно унесло течением.

Форстер сидел у реки, пока не стемнело. Неужели мистеру Пилигриму наконец удалось покончить с собой? Или он погиб в результате аварии? Форстер так никогда этого и не узнал — но он догадывался. А на том берегу черный пес поднял голову к луне и завыл.

Через неделю, в четверг, одиннадцатого июля, Юнгу принесли в клинику письмо без обратного адреса. Судя по штемпелю, оно было послано из Дьеппа, то есть из Нормандии.

«Г. Форстер, эсквайр». Юнг невольно улыбнулся претенциозности подписи. Форстер определенно давно мечтал об этом, хотя никогда не называл себя эсквайром прежде. «Мистер Форстер стал джентльменом, — подумал Юнг. — Что ж… Браво, браво!»

Письмо отнюдь не было данью вежливости. Форстер сообщал в нем о кончине Пилигрима.

Странно, но ни Форстер в своем послании, ни Юнг в мыслях не произносили слова «смерть», словно оно было запретным, когда речь шла о Пилигриме.

Форстер не писал о том, что произошло в Лувре и Шартре, хотя и признал, что помог Пилигриму бежать. Он упомянул, что они уехали на машине, «дабы, — как он выразился, — осуществить желание мистера Пилигрима отдать последнюю дань уважения определенным шедеврам».

Откуда он знал, что эта дань была последней?

Миетер Пилигрим объясняет это в прилагаемом письме.

В послании Форстера чувствовалось редкостное уважение к личности другого человека. Там не было ни намека на снисходительность к болезни или душевному расстройству Пилигрима. Форстер принимал своего хозяина таким, какой он был, со всеми его страстями и убеждениями — уникальными и странными, трогательными и возмутительными. Что же касается его любви к искусству и природе, особенно птицам и псу Агамемнону, она всегда оставалась неизменной.

«У него был воистину оригинальный вкус, — писал Форстер, — и я всегда считал своей привилегией заботу о его гардеробе. Даже слабости мистера Пилигрима (если можно назвать их слабостями) были совершенно невинны. Категорическое неприятие каких-то блюд, требование, чтобы вода в ванной была всегда одной и той же температуры, гневные письма в «Таймс», бесконечная преданность друзьям и так далее. Мистер Пилигрим был очень дисциплинированным человеком и писал каждый день. Он мог быть на удивление груб с людьми, которые его раздражали, и в то же время предельно терпеливым и вежливым, если видел, что человек, каким бы скучным он ни казался, хочет сообщить ему нечто важное. Он никогда не требовал, чтобы я захлопнул дверь перед чьим-то носом, считая это верхом неприличия, однако порой, увидев посетителя через окно, просил меня не открывать. «Тогда вам не придется хлопать дверью», — говорил он.

Что же до кончины мистера Пилигрима, могу сказать только одно: я отлучился в гостиницу минут на десять, чтобы заказать обед. Когда я вышел, мистера Пилигрима и след простыл.

Потом в гостиницу прибежал парнишка и сказал, что какой-то автомобиль свалился в Луару. Я сразу понял, что это машина моего хозяина. Мистера Пилигрима.

Мы сделали все возможное для его спасения, но наши усилия не увенчались успехом. Он ушел от нас навсегда. Я буду оплакивать его до самой смерти. Он, конечно, был моим хозяином, но и другом тоже.

Мы с вами не встречались, однако леди Куотермэн говорила мне о вас. Она верила, что вы поможете мистеру Пилигриму. Как выяснилось, она ошиблась. Не обижайтесь, пожалуйста, но факт остается фактом. Мы его потеряли.

Рано или поздно тело мистера Пилигрима, без сомнения, будет найдено, и тогда я вернусь за ним во Францию. Я должен выполнить его последнюю волю — кремировать тело и разбросать пепел в саду на Чейни-Уок, где он был так счастлив.

А пока могу лишь добавить, что я нашел в багаже мистера Пилигрима запечатанное письмо. Оно адресовано вам, так что, полагаю, он хотел, чтобы вы его прочли. Я его, естественно, не вскрывал. Ручку мистера Пилигрима я оставил себе на память. Она голубая — его любимого цвета.

Искренне ваш

Г. Форстер, эсквайр».

Тело Пилигрима так и не найдут. Форстер никогда больше не приедет во Францию. Жизнь Пилигрима закончилась. Или одна из них.

Юнг положил письмо Форстера на стол и замер, с горечью думая о кончине Пилигрима и о том, что никогда больше не услышит его рассказов, в которых тот с таким воображением воссоздавал прошедшие эпохи.

«Не просто с воображением, — подумал Юнг. — Это было творческое воссоздание прошлого, убедительное и даже, можно сказать, достоверное. Он рассказывал о прошлом с уверенностью очевидца. Откуда такая уверенность? Впрочем, безумцы всегда убеждены в истинности собственных фантазий. Они точно знают, о чем говорят, и никогда не испытьшают сомнений. Я вот, к примеру, на такое не способен…»

Он улыбнулся.

«Сумасшедшие абсолютно уверены в себе, а мы, здоровые, вечно терзаемся сомнениями. Мы теряемся в догадках, на ощупь подбираемся к истине, маскируем собственную неуверенность извинениями и умолчаниями, кокетливо утверждая, что мы «ничего не знаем», хотя и притворяемся, что знаем все. Мистер Пилигрим был самим собой. Он не поступался своими убеждениями, хотя и страдал от неверия окружающих. Ему не позволяли переступить черту…

Сказал ли кто-нибудь ему хоть раз в жизни: «Я тебе верю»?

Разве что леди Куотермэн, да и то с оговорками. Но она действительно хотела ему верить, что правда, то правда».

Юнг развернул второе письмо — три с половиной исписанные страницы. Оно начиналось словами: «Мой дорогой герр доктор Остолоп!»

Юнг снова улыбнулся. В этом приветствии был весь мистер Пилигрим — до конца нспоколебимый в своих нападках на здравый смысл.

«Вы не обязаны мне верить — и все-таки поверьте», — эхом отозвался у него в ушах голос Пилигрима.

«Мой дорогой герр доктор Остолоп!

Приближаясь к концу пути, я хотел бы напомнить вам, как вы однажды сказали, что поверите мне, только если я окажусь в шкуре Галилео, Жанны д'Арк или Луи Пастера. Их всех судили отъявленные скептики, однако никто из этих провидцев не отрекся от убеждений. Они продолжали настаивать на своем даже после смерти, пока время не доказало их правоту. Земля действительно вращается вокруг Солнца, святые говорят от имени Господа, а привипки предотвращают болезнь. Весьма эклектичное трио верующих, мягко говоря.

Но я устал от людского суда. Вы как-то размышляли в моем присутствии, существует ли на самом деле такая штука, как «коллективное бессознательное человечества». Насколько я понимаю, термин вы придумали сами. Так вот, герр доктор Олух, могу сказать вам совершенно точно: да, существует, и я — живое подтверждение тому. Я собственными глазами видел все повороты судьбы человечества и, как я говорил вам, бремя «коллективного бессознательного» было для меня вдвойне невыносимо, поскольку в наше время род человеческий категорически не желает учиться на уроках своей же истории и осознать собственную цельность и ценность.

Свидетельств тому — миллион. Мы упрямо отвергаем истинность коллективной памяти и снова и снова идем на костер, словно это наше единственное спасение.

За последние несколько лет я понял, чтов ближайшем будущем нас ждет еще одно грандиозное всесожжение. Не могу сказать, в какой форме оно произойдет, но оно уже у ворот. Очень скоро пламя объемлет всех нас — и лишь потому, что мы не обращаем внимания на мудрый внутренний голос, который вечно твердит нам; «Хватит! Довольно!»

Никто, естественно, не поверит моим предсказаниям, и вы в том числе. Неверие — часть моей вечной кары, мой приговор, который я отбываю в течение множества жизней.