Друг от друга

Хелен Элизабет фон Штарнберг пришла в бежевой юбке по колено, желтом свитерке, достаточно облегающем, чтобы понять — перед вами женщина, и в шоферских перчатках свиной кожи. Мы с приятностью пообщались. Я показал ей украденный из армейских архивов снимок.

— Да, это он, — подтвердила девушка. — Хотя, конечно, на фото он гораздо моложе.

— Ясное дело. Снимали-то тысячу лет назад. Наверняка тысячу — ведь Гитлер заявлял, что именно столько просуществует Третий рейх.

Хелен Элизабет улыбнулась, и на минутку возникло сомнение, что у нее есть брат, орудовавший в низшем кругу ада. Блондинка, точно бы спустившаяся из Берхтесгадена.[7] Если Гитлеру довелось когда-то повстречаться с барышней, похожей на Хелен Элизабет, легко понять, с чего вдруг у него появилась такая одержимость блондинками. Так или иначе, улыбающаяся Хелен Элизабет была похожа на существо из иного мира.

Возможно, я неправильно судил о ней, но избавиться от мысли, что такая девушка никогда не ездит в трамваях, я никак не мог. Попытался было представить ее в трамвае, но всякий раз получалась нелепость: тиара на жестянке с бисквитами.

— Вы не родственник Игнацу Гюнтеру? — поинтересовалась девушка.

— Он мой прапрадедушка. Но, пожалуйста, об этом — молчок.

— Ни за что, никому на свете, — пообещала она. — Он создавал скульптуры ангелов. Некоторые получились такие красивые. Кто знает? Может быть, вы, герр Гюнтер, станете нашим ангелом.

То есть, как я понял, ангелом семьи фон Штарнберг. Удачно, что день стоял чудесный, а потому я находился в хорошем настроении и не ответил резкостью: если я помогу ее братцу, то обернусь «черным ангелом» — именно так люди называли прежде эсэсовцев. Может, поэтому я пропустил ее реплику мимо ушей, а скорее всего оттого, что девушка была, как это раньше называлось, настоящий «персик». Давно, во времена, когда люди еще не забыли, как выглядят персики и каковы они на вкус.

— В Бюргерзаале, — сказала Хелен Элизабет, указывая на другую сторону Кенигс-плац, — есть прекрасная группа ангелов-хранителей, созданная Игнацем Гюнтером. Каким-то образом они уцелели в бомбежку. Взгляните на них как-нибудь.

— Непременно. — Я отступил, давая ей открыть дверцу «порше». Девушка села в машину, помахала рукой в перчатке из-за треснувшего лобового стекла, запустила мотор и умчалась.

А я отправился через Карлс-плац в «Стахус», главный транспортный центр Мюнхена, названный в честь гостиницы, некогда тут стоявшей. По Нойхаузер-штрассе я вышел на Мариен-плац. Это место сильно пострадало в войну. Под строительными лесами были сооружены специальные проходы для пешеходов, а многие провалы между разрушенными бомбами зданиями застроены одноэтажными временными магазинчиками. Укрытый строительными лесами Бюргерзаал стал неприметным, как пустая пивная бутылка. Как и все другие здания в этом районе Мюнхена, церковь восстанавливали. Каждый раз, проходя по городу, я поздравлял себя: мне просто повезло, что почти весь 1944 год я провел в Белоруссии. Досталось Мюнхену здорово. Ночь на 25 апреля 1944 года стала одной из самых страшных в истории города. Часовня выгорела почти дотла, пострадал главный алтарь, однако скульптуры Гюнтера уцелели. Но розовые щеки и хрупкие руки совсем не отвечали моим представлениям об ангелах-хранителях. Скорее они напоминали мне мальчишек-проституток в бане в Богенхаузе. Я сомневался, что Игнац — мой предок, но ведь двести лет прошло — кто может сказать наверняка? Мой отец не знал в точности, кто была его мать, не говоря уже об отце. В общем, я бы изобразил скульптурную группу ангелов иначе. В моем представлении ангел-хранитель должен быть вооружен чем-то более смертоносным, чем надменная улыбка, элегантно оттопыренный мизинец и глаз, косящий на Жемчужные Врата в поисках поддержки. Ведь даже сейчас, через четыре года после окончания войны, моя первая мысль, когда я просыпаюсь: где я оставил свой карабин?

Выйдя из церкви, я сразу же запрыгнул на шестерку, идущую через Карлс-плац. Мне нравятся трамваи. Не нужно беспокоиться, что не хватит бензина, и вполне безопасно оставлять их на глухих, опасных для здоровья улочках. Трамваи — замечательное средство передвижения, если у вас нет денег купить машину, а летом 1949-го мало у кого, кроме американцев и барона фон Штарнберга, они водились. К тому же трамваи идут именно туда, куда вам требуется, при условии, что вы сообразили выбрать правильный маршрут. Я не знал, куда ехал Вольфганг Штампф или откуда, но решил: больше шансов наткнуться на него в одном из этих трамваев, чем в каком-то другом. Для детективной работы вовсе не всегда требуется мозг такого размера, как у этого философа из Вены, Витгенштейна. Я доехал на шестерке до Зендлингер-Тор-плац, вышел там и пересел на восьмерку, в обратную сторону. Трамвай шел по Барер-штрассе к Швабингу, и я доехал на нем до Кайзер-плац и церкви Святой Урсулы. Насколько мне было известно, в ней тоже имелись скульптуры Игнаца Гюнтера, но, заметив тридцать восьмой, идущий по Гогенцоллерн-штрассе, я быстро вскочил в него.

Я сказал себе: проезжать весь маршрут на каждом трамвае — смысла нет. Шансов засечь Штампфа гораздо больше, если колесить по центру Мюнхена: пассажиров полно, кто-то входит, другие покидают вагон. Иногда детективу приходится играть роль статистика и просчитывать возможные варианты. Я катался на трамваях и на верхней площадке, и на нижней. Наверху было лучше, потому что тут разрешалось курить, но тогда не было видно входящих и выходящих. Сидели наверху преимущественно мужчины, они ведь почти все курильщики, а женщины, если и курили, предпочитали не демонстрировать этого на публике. Не спрашивайте меня почему. Я детектив, а не психолог. В общем, рисковать мне не хотелось. А вдруг Штампф не курильщик? К тому же дочь барона ни за что бы не увидела Штампфа, находись он наверху. И уж точно не из окна «порше-356» — машина слишком низкая. Вот будь она в кабриолете, тогда еще возможно. Но из купе — нет, ни за что.

Отчего я вдаюсь в такие подробности? Потому что подобные мелочи помогают мне вспомнить работу полицейского. Стертые в кровь ноги, пот, заливающий глаза, постоянное напряжение. Я снова начал всматриваться в лица, стараясь найти в заурядных чертах пассажиров, сидящих напротив, хоть какие-то отличительные признаки. Их можно найти у большинства самых, казалось бы, обычных людей, стоит только приглядеться… Но я едва не пропустил его, когда он спускался вниз, — трамвай был переполнен. У Штампфа были острые темные глазки, высокий лоб, тонкогубый рот, ямочка на подбородке и пёсий нос, которым он все подергивал, будто шел по следу. Отличительный признак Штампфа бросался в глаза сразу: у него не было одной руки.

Я вышел из трамвая следом за ним и тоже двинулся на вокзал Хольцкирхнер. Там Штампф сел на пригородный поезд, идущий на юг — в Мюнхен-Миттерзендлинг. Я тоже. Потом он отшагал больше километра пешком по Цилштатт-штрассе к небольшой современной вилле в конце аллеи. Понаблюдав за домом с минуту, я увидел, как в верхних комнатах вспыхнул свет.

Мне было абсолютно все равно, проведет Винсенц фон Штарнберг двадцать лет в Ландсберге или нет. Пусть его хоть повесят в камере, привязав гирю к щиколоткам. И наплевать, даже если его отец умрет от разбитого сердца. И захочет ли Штампф давать показания в пользу старого университетского приятеля или нет, мне тоже было без разницы. Но я все-таки нажал кнопку звонка на двери, хотя и убеждал себя, что это ни к чему. Я не желал распинаться и уговаривать Штампфа ради штурмбаннфюрера СС фон Штарнберга или ради его отца барона. Хотя бы даже и за тысячу марок. Но ради «персика» можно и постараться, чтобы отразиться ангелом в светло-голубых глазах Хелен Элизабет.

7

Берхтесгаден — городок в Баварских Альпах, в окрестностях которого находилась летняя вилла Гитлера