Пятая зима магнетизёра

Меня очень взволновал разговор с Мейснером.

8 ноября

Я должен начать с заявления, которое может показаться хвастливым: я всегда считал себя человеком на редкость честным. Я почти всегда поступал согласно, так сказать, строгим начертаниям честности. Иногда это порождало трудности, а порой — это однажды отметил Штайнер — моя честность порождала бесчестность.

Я отнюдь не считаю себя человеком проницательным. Для того, кто получил образование, я, безусловно, на редкость глуп. Это часто говорит Штайнер. Я привожу его слова с затаенной оговоркой — ведь он может ошибаться. Он человек прямой и, конечно, относится ко мне дружески, но полагаю, в данном случае он говорит именно то, что думает. Свой недостаток проницательности я восполняю честностью и правдивостью.

В присутствии Мейснера я чувствую свою ущербность. Я не убежден в его честности, но чувствую, что он обладает тем, чего мне недостает, и дело тут не во внешней изысканности. Несколько дней назад Мария спросила меня, нравится ли мне Мейснер. Я ответил: «Нравится». Полагаю, это был правдивый ответ.

Пожалуй, мое отношение к нему следует назвать восхищением.

Наш вчерашний долгий разговор он начал с того, что спросил, считаю ли я излечение моей дочери шарлатанством. Я ответил: «Нет». Тогда он спросил, считаю ли я шарлатаном его самого. Я снова ответил: «Нет»; вопросы следовали в таком порядке, что иначе ответить было невозможно. Тогда он спросил меня, как я отношусь к лечению посредством поглаживания.

Тогда я рассказал ему о моем прежнем знакомстве с этим методом — до меня доходили слухи о нем, и в известной мере я видел его на практике. Я рассказал Мейснеру о том, что наблюдал в Берлине, и вынул рукопись небольшого труда, который собирался опубликовать.

Там, в частности, было написано следующее:

«Животный магнетизм являет собой феномен, относительно которого до сих пор существует множество различных мнений. В бытность мою в Берлине у доктора Вольфарта мне не пришлось наблюдать ни одного пациента, которого не мог бы с тем же успехом вылечить обыкновенный врач. Некий господин Гемлин, с которым я беседовал в больнице, сказал, что считает магнетизм «опасным лекарством, которое следует отдать под наблюдение медицинской полиции». И он рассказал мне случай, когда магнетизер школы Вольфарта заявил, что может с помощью поглаживаний добиться разрастания лобной кости девятнадцатилетней девушки. При более тщательном рассмотрении оказалось, что пациентка терла и царапала себе лоб, а потом резко сдвигала брови, отчего там образовалась опухоль. Девушка уверяла, что таким образом избавилась от головной боли, которая мучила ее в течение восьми лет. Посему я считаю, что пока ничто не может обратить меня в эту веру, однако был бы рад убедиться, что это «целительное средство» и впрямь может принести пользу человечеству».

Тогда Мейснер спросил меня, считаю ли я, что прозрение моей дочери можно сравнивать с приведенным примером разрастания кости. Я ответил: «Нет». Тогда он спросил, считаю ли я, что ее исцеление и в самом деле доказывает надежность магнетического метода. Я промолчал. Он повторил свой вопрос. Я ответил уклончиво. Тогда он спросил меня, считаю ли я, что моя дочь и в самом деле была слепа.

Конечно, я сказал: «Да». Тогда он спросил, считаю ли я ее теперь совершенно зрячей. «Да», — ответил я. Тогда он попросил меня обдумать, какие выводы следуют из моего ответа, — после чего возникла короткая пауза.

Конечно, я мог бы уклониться, сославшись на другие авторитеты. Но я предпочел избрать трудный путь — я согласился, что метод оказался действенным. Согласился, что ошибался. Я сделал выводы из происшедшего и капитулировал.

События увлекают меня своим потоком. У меня такое чувство, что моему спокойному существованию пришел конец: поскольку прежде я выказывал неодобрение, теперь, чтобы оставаться последовательным, я должен одобрить ход событий. Я стараюсь также быть честным, ведь я всегда так гордился своей честностью. Я честно признаю: Мейснер прав. Я предаю своих коллег-врачей, если они могут считать себя жертвами предательства оттого, что лечение оказалось успешным.

И тогда этот человек, Мейснер, сидевший напротив меня, приблизил ко мне свое лицо с резкими монгольскими чертами и спросил спокойно и твердо, почему же я не делаю последовательных выводов из моего признания и не помогаю ему в его деятельности. Он попросил меня стать его ассистентом.

Я попросил пять минут на размышление. После чего дал ответ.

Я сообщил о своем решении Штайнеру. Тот сразу же спросил меня, понимаю ли я, к чему приведет шаг, который я собираюсь сделать: поступая на службу к магнетизеру, я подвергаю опасности авторитет всей корпорации врачей. Я ответил, что сознаю, сколь велик риск, но я служу не Мейснеру, а медицинскому искусству.

Он круто повернулся и ушел…

Я расстроен и подавлен. Я понимаю, что Мейснер обратил мою честность против меня самого, что, наверно, ему известно, как упорно я стремлюсь быть последовательным.

Он спросил меня также, каким образом, на мой взгляд, я смогу принести большую пользу — помогая ему или продолжая быть домашним врачом недомогающих городских дам. Так коварно поставил он этот вопрос.

Так или иначе, я дал согласие.

То, что Мейснер предлагает мне, меня соблазняет; с моей стороны было бы нечестно это отрицать. Он человек, наделенный необыкновенными дарованиями, а мне, очевидно, придется наблюдать за его действиями с медицинской точки зрения. Он назначает меня экспертом. Уверен, он может творить великие дела.

Моей апатии как не бывало. Мейснер ее развеял. Он пока остается в нашем городе, и мой долг ему помочь.

Было бы трусостью не сделать практических выводов из этого убеждения.

10 ноября

Вчера жена, сияя, сообщила мне, что весь город буквально кипит от возбуждения. Слухи, конечно, ходят самые невероятные. Жена рассказала также, что Мейснер снял у нотариуса Германа гостиную для своих сеансов. Там уже поставлены «машины»; жена употребила именно это выражение. Она заявила, что гордится мной: все говорят, что я буду помогать Мейснеру лечить больных. Стало быть, это каким-то образом стало известно. Возможно, слухи распространились через слугу Мейснера.

Я не считаю предосудительным пытаться повлиять на общественное мнение, если это влияние в каком-то отношении может послужить на пользу человечеству. Мейснер, несомненно, хорошо знает, что делает.

12 ноября

Теперь я сам видел, был свидетелем того, как Мейснер готовится к своим сеансам.

В его распоряжении четыре комнаты; мне казалось, это слишком много, но Мейснер был в прекрасном настроении и заявил, что все эти комнаты ему понадобятся. Впечатление такое, что он сейчас непобедим.

Самая большая комната предназначена для общего лечения. Посередине ее стоит чан, а вокруг него расставлены стулья. В соседней комнате Мейснер собирается поместить музыкантов, которые будут играть во время сеанса. Я усомнился в том, насколько уместно это музицирование, — Мейснер, резко повернувшись ко мне, сказал, что нельзя пренебрегать никакими средствами, чтобы изгнать болезнь из тела того, кто ею поражен.

В двух других расположенных рядом комнатах он устроил то, что сам называет «salles de crises»[8]. Он рассказал мне, что во время лечения у многих больных наступает острый кризис и начинаются такие конвульсии, что они могут покалечить себя и других, если не поместить их в отдельную комнату.

— Мне рассказывали о чем-то подобном у Вольфарта, — заметил я.

Тут он резко обернулся ко мне и сказал неожиданно жестким тоном:

— Вольфарт недостоин называться моим учеником. Он потерпел неудачу с больным, судьбу которого я принимал близко к сердцу. Он удачливый неудачник Я не желаю, чтобы здесь произносили его имя.

Я отшатнулся и больше не проронил ни слова.

8

Комнаты кризисов (франц.).