Цунами

Однажды меня окликнули на улице, и моя жизнь переменилась.

Он курил на служебном входе, а я проходил мимо и, услышав свое имя, оглянулся.

Так меня звали в школе, и на секунду все внутри осветилось тем, прошлым светом. Давно утраченной уверенностью и покоем.

В темноте кто-то помахивал огоньком сигареты. Я развернулся, сошел с дороги – и дыру, которая возникла в воздухе, заполнили сырые осенние сумерки. Меня обняли, он что-то говорил, отставив сигарету. Наконец я узнал его, опешил. А свет внутри погас, на душе снова стало тревожно и холодно. Как бывает, если решение принято и судьбу не воротишь.

Школьный приятель оказался директорским пасынком и работал в театре завлитом. По крутой и широкой, как во сне, лестнице мы поднялись в кабинет, где стрельчатые окна начинались тоже по-сновидчески – от пола.

В рюмках стоял на столе “Армянский”.

“Ну как ты, что?”

Я рассказал, что заканчиваю ВГИК, сценарный. Кивнул на папку, в которой лежала рукопись. “О чем?” Он выпустил дым на бумаги.

Недослушав, стал жаловаться на склоки народных.

“Дед ищет молодые таланты, а где их взять в наше время?”

Я сидел на низком подоконнике и смотрел, как скользят внизу лакированные спины автомобилей. Между машин лавировал человек в сером плаще. На секунду мне показалось, что этот человек – я.

По трансляции дали три звонка.

“Хочешь на сцену?”

“А что нужно делать?”

В тот вечер играли Островского. Нам выдали шинели студентов, мы воровали яблоки. Очутившись на сцене, я впервые увидел зрительный зал. Он был черным и бездонным, зал. Что-то искрило, поблескивало в его глубине. Дышало и шевелилось.

Отсиживались с коньяком у костюмерш. Ближе к ночи перекочевали к артистам, где шла своя пьянка. Когда пожарный обходил здание, вернулись к стрельчатым окнам.

А утром раздался звонок.

“Ты переделаешь сценарий в пьесу, – начал он без предисловий. – А я пристрою ее в театр. Как идея? Гонорар поровну”.

Так умер мой сценарий, и на свет появилась пьеса “Аморетто”. Так мои

/сны/ обрели голос. Это была история о молодых людях, внезапно разбогатевших на фальшивом ликере. О свободе, которая им открылась,

– и бесконечном тупике, в который завела. О /другом,/ который скрывался в них – и постепенно/ /поглотил, слопал каждого.

Мне всегда казалось, что внутри нас живет еще один человек.

Незнакомый, собранный на другой фабрике. Из историй, о существовании которых мы до времени даже не подозреваем. Чье лицо лишь изредка проступает сквозь наши черты и делает их неузнаваемыми.

Героям из моей пьесы судьба дала возможность увидеть этого человека.

Испытать страх и трепет, глядя на отражение в зеркале. Да, именно об этом – о страхе и трепете перед собственным отражением – и была моя пьеса.

Ее приняли к постановке в год, когда главный зачислил студентов. И я покорно отдал покровителю половину гонорара. Не догадываясь, какой подарок он приготовил мне на самом деле.

Увидев актрису на главную роль, я обомлел. Я понял, что давно влюблен в эту женщину с рыжими глазами, которая сто лет назад сыграла в знаменитом детском фильме. Оказывается, теперь она работала в этом театре!

Тогда на душе у меня стало спокойно и весело. Как бывает, если знаешь, чем все закончится. И можно потянуть время. На репетициях, когда она, сцепив пальцы, ждала выхода, я стоял сзади. Я мысленно раздевал ее – расстегивал молнию, ладонью проникал под платье. Потом целовал за ухом, в лопатку. В шею. Мне казалось, она выходит на сцену голой, правда. И произносила слова, мои слова.

А значит, что все остальное принадлежало мне тоже.

После одного из прогонов завлит затащил нас к себе. Прикончив полбутылки “Армянского”, он куда-то исчез, пропал с концами. Я запер двери, обернулся. Она стояла у стрельчатых окон и смотрела на улицу, наклонив голову. Сцена повторяла финальный кадр из фильма, и все мысленное просто сделалось явным, причем в той же последовательности.

Кожаный диван отлипал от голого тела, как пластырь.

Она спросила зажигалку. Мне показалось странным, что этих слов нет в моей пьесе. И сигаретного дыма, который повис в сумерках, – тоже.

Свадьбу устроили сразу после премьеры. Отмечали всем кагалом в служебном буфете. Когда под занавес нагрянул “дед”, народ притих, заулыбался. Плотоядно приобняв невесту, он предложил за жениха. Все вокруг стали озабоченно озираться.

“Ну, в общем, за него”, – подытожил он в пустоту, пригубил.

Я понял, что в этом собрании меня никто не замечает.

Когда все разошлись, мы вышли на сцену. Два часа назад здесь кипели страсти, играла музыка. Мы выходили на поклоны. А сейчас тишина, сумерки. Пахнет пылью, перегретым металлом. Потными тряпками. Она встала по центру, запустился круг. Мы уселись спиной к спине, и театр медленно поплыл вокруг нас.

Кирпичный задник с фанерным садом, подложа, авансцена.

Подсвеченный дежурными лампами, зал напоминал гигантскую полость рта.

Ночной Ашхабад пах остывшим камнем и хлебом. Спускаясь по трапу, я жадно втягивал сухой зимний воздух, который струился из невидимой пустыни.

Транзитный накопитель напоминал спортивный зал. Голые грязные стены, сетки на окнах. Стальные крашеные лавки. Я занял очередь в буфет, она отправилась искать место – но через минуту вернулась.

– Сиденья ледяные.

Заказали два коньяка. Квелая буфетчица с песочным лицом нацедила по рюмке. Жена чокнулась с портретом вождя на этикетке.

– Первый раз в Таиланд? – сказал кто-то рядом.

Несколько человек как по команде посмотрели в нашу сторону. Это был мужчина лет тридцати или пятидесяти, без возраста. Он сидел справа, за стойкой, и держал в руке рюмку, причем странного синего цвета.

– Давно хотели, но… – Я вдруг понял, что моя рюмка точно такая же, только стекло зеленое.

Мы выпили, он шумно выдохнул.

– А я в шестой… – Он постучал по бутылке.

Буфетчица снова наполнила рюмки.

Оказалось, у них компания. Приезжают на Новый год из разных городов.

Бронируют один и тот же отель. Встречаются, проводят время.

– Массаж, катера. Без жен, конечно. Но мне все равно, я холост.

Мы снова чокнулись, он развеселился. Стал что-то насвистывать.

Положил руку на плечо (мне почему-то все кладут руку на плечо). И я понял, что насвистывает он мелодию из фильма, того самого.

Чтобы сменить тему, посетовал на дорожные неудобства. Что бессонница, а завтра незнакомый город.

– И где жить – неизвестно.

– С жильем все просто, я посоветую. – Он вытер носовым платком капли пота. – Не обращайте внимания. Первый раз всегда так.

Поднял рюмку, улыбнулся.

– Когда знаешь, что впереди, все это, – обвел пухлой рукой зал ожидания, – не имеет значения.

– А что впереди?

Убрав платок, пристально посмотрел в глаза.

– Рай, дорогой товарищ. Самый настоящий рай.

Мы обернулись к ней, но место за стойкой пустовало.

Он понимающе кивнул, мы выпили. Я полез в кошелек, но он замычал, тыкая большим пальцем в грудь. Те, кто узнавал ее, обычно платили за нас обоих.

Она стояла в дальнем конце зала. За стеклом витрины лежали туркменские балалайки, шерстяные дерюги. Ковры с кубистическим лицом отца народов. И моя тень падала на их узор.

– Хорошо пообщался? – спросила, не отводя глаз.

– Он поможет нам устроиться.

– Мы не дети!

Голос аукнулся в пустом пространстве, на лавках дернулись разутые ноги.

– Давай выйдем наружу.

Я схватил ее за плечи, потащил к стеклянной двери.

– Ты что, забыл, что я простужена? – Она упиралась.

Из щели рванул свежий ночной воздух. Тут же неизвестно откуда соткался человечек в изумрудной форме.

– Нельзя! – обнажил вставное золото.

– Она беременна. – Я вдруг ощутил прилив бешенства. Захотелось ударить его, выбить зубы. – Нужен воздух, много воздуха! Ты понял, ты? Тогда хорошо.