Остеохондроз

Никогда ничего не просил купить, хотя, конечно, и радовался, если ему перепадало что-нибудь вкусное или полезное. И ночами он не боялся оставаться один. Спокойно гасил свет и спокойно засыпал. Правда, просыпаться один не любил. Этого он не любил, пожалуй, больше всего на свете. Почему-то ему нужно было открыть глаза и увидеть, что в доме кто-то есть. Не важно, кто именно. А больше всего он радовался, если, проснувшись, видел Инну. Тогда он улыбался, потягивался с кряхтеньем в постели и говорил:

“Инна, привет”. А она отвечала ему “привет” и поднимала с постели, и говорила “иди умывайся”, и готовила ему завтрак, и сидела с ним рядом на кухне, пока он ест, говоря серьезным тоном, но в шутку: “Ты знаешь, – говорила, – что на Западной

Украине к родителям на “вы” обращаются, а ты "Инна"”. А сын ей тоже в шутку и тоже с серьезным выражением лица отвечал: “Мамо, та ви з глузду з’їхали”. И они смеялись этой знакомой обоим шутке так, как будто звучала она впервые. А вообще он, сын Инны

Пашка, нередко шутил, и шутил удачно. Как девятилетние дети обычно не шутят. Как-то он, идя рядом с Инной по улице и ежась от холодного ветра в своей легкой, совсем не греющей курточке, посмотрел на мать сбоку и сказал невозмутимо и очень серьезно:

“Надень, – сказал, – капюшон, придатки простудишь”. Где он взял эту фразу, откуда, из какого источника знаний почерпнул сведения о придатках, Инна так и не выяснила – да и не выясняла, – но такая сыновняя забота ее потешила и согрела, можно сказать, до мозга костей.

Когда же сын ее просыпался и никого в квартире не обнаруживал, настроение у него сразу портилось и он часто, случалось, плакал.

Плакал и не мог успокоиться – потому что ему было себя жалко до слез, а потом в конце концов он все-таки успокаивался, но глаза его оставались на мокром месте весь день, и он мог расплакаться вдруг без всякой видимой причины, ни с того ни с сего. И Инна, нередко ночуя вне дома, старалась вернуться до того, как ее сын проснется. Нельзя сказать, что это ей удавалось всегда, но она старалась.

И в это утро она проснулась после короткого утреннего сна, полежала секунд пятнадцать неподвижно, дыша ровно и глубоко, затем вскочила, наклонилась, присела, нагнулась и побежала в ванную, чтобы привести себя по-быстрому в относительный порядок и бежать поскорее домой. Благо, квартиру она снимала совсем недалеко от дома Калиночки – буквально в пятистах метрах. И это расстояние Инна преодолевала за пять-шесть минут, а если ей сразу попадался троллейбус, то и вообще за три. Близость места жительства очень нравилась ей в Калиночке, и все остальное нравилось, но не так чтобы очень. Все остальное могло нравиться и больше.

Калиночка тоже проснулся, когда она встала, хотя спал в эту ночь совсем мало. Они с Инной всегда спали мало, так как им всегда было жаль тратить их общее время на сон, который протекал у каждого по отдельности и тем самым разделял их. Вместе люди могут делать много разного – в частности, могут любить друг друга, но спит каждый человек сам. Правда, говорят, что бывает, когда близкие или родные люди видят в одно и то же время один и тот же сон, а значит, можно считать, что они не расстаются во сне и что сон их не разделяет. Но, конечно, Инна Вовк и Юрий

Калиночка не были родными, а близкими были, но не до такой степени, и Калиночка моментально после любви погружался в короткий глубокий, свой собственный сон, сон, приносивший ему отдых, но не успевавший сковать суставы конечностей и позвонки позвоночника.

– Я сейчас встану и тебя провожу, – сказал Калиночка, повысив голос, чтобы быть услышанным в ванной.

– Лежи, я сама, – ответила ему Инна сквозь шум воды в старых водопроводных трубах.

– Мне все равно скоро вставать, – сказал Калиночка.

– Скоро – еще не сейчас, – сказала Инна.

Калиночка не всегда ее слушался и чаще всего вставал вслед за ней и выходил с ней на улицу и провожал ее немного, потом возвращался – тоже всегда пешком, умывался, брился, завтракал и уходил на работу. Но сегодня он Инну послушался и сказал “ну ладно” и остался в постели – не спать, а так, растянуть процедуру вставания, сбить темп с самого утра, чтобы потом, в течение дня, попытаться этот спокойный темп сохранить и прожить день размеренно и с каким-нибудь видимым толком. И Инна вышла из ванной комнаты уже свежая и без ночных теней под глазами, остающихся обычно у большинства тридцатилетних женщин после любви. Она их смыла, а то, что смыть не смогла, подкрасила, подмазала, припудрила. И подошла к дивану, и поцеловала

Калиночку на прощание молодыми прохладными губами. Сказала:

“Привет, я позвоню” – и уже из прихожей махнула рукой. Замок в двери захлопывался автоматически, и Калиночке не пришлось вставать, чтобы запереть дверь. Он тоже махнул рукой и плавно повернулся на бок, этой же самой рукой вцепившись в диванную спинку и помогая себе совершить поворот на девяносто градусов вокруг своей горизонтальной оси.

Калиночка полежал так, ни о чем не думая и ничего не вспоминая, даже приятные подробности недавней ночи он не вспоминал. Он вообще почему-то в редких случаях вспоминал Инну, если ее не было под рукой или хотя бы в поле зрения. Она уходила, и

Калиночка забывал о ней до следующего ее прихода или следующего телефонного звонка. Он обычно и по голосу узнавал ее не сразу, а с какой-нибудь третьей или пятой фразы, хотя виду, конечно, не подавал. Но Инна почти всегда, по неуверенной интонации, чувствовала, что он не узнаёт ее и вслушивается в ее голос, чтобы определить наконец, кто же ему позвонил и с ним сейчас разговаривает. Сказать, что это очень ее трогало или обижало, она не могла. Инна и сама вспоминала о своем Юрии Петровиче за секунду до того, как начинала вертеть диск телефона. У нее сначала возникало желание, потом по логической цепочке – ассоциация с Калиночкой, и она тут же принималась ему звонить, чтобы он помог ей избавиться от желания. Правда, позвонив, она ловила себя на том, что Калиночка нужен ей не только для этого, что ей хочется просто его увидеть, рассказать ему о тех днях, в которые они жили врозь и не вспоминали друг друга. И она вызванивала Калиночку дома или на работе и нервничала, если телефон не отвечал или был бесконечно занят. В ней возникало даже что-то похожее на ревность. Но продолжалось это недолго. В конце концов она его где-нибудь заставала, говорила, что придет, и слышала его неизменное “давай”. И они опять встречались у

Калиночки дома, проживали вечер и ночь, как проживают их почти все мужья и жены, а утром разбегались по своим углам жизни до следующей, такой же короткой и приятной встречи. И обоих этот предосудительный с общепринятой точки зрения образ жизни устраивал, давая возможность каждому жить своей собственной частной жизнью и одновременно иметь кого-то время от времени рядом – кого-то, с кем можно поговорить обо всем и получить все, что требуется в постели, но о ком не нужно постоянно заботиться и волноваться и кого нет нужды изо дня в день кормить, поить, одевать и обувать. То есть таким образом и Калиночка и Инна давали себе возможность (и присваивали право) жить как бы в двух жизненных измерени-ях – одном обычном, принятом абсолютным большинством общества и, можно сказать, человечества в целом, а в другом собственном, где они позволяли себе не обращать на общество и человечество никакого внимания. Хотя Калиночка в обоих этих измерениях мало на кого обращал внимание, о чем я уже говорил раньше. Он и на Инну-то его не очень обращал. Слушал все, что она на него вываливала после недельного отсутствия, кивал головой, поддакивал или, если нужно было по смыслу, спрашивал что-то, что-то уточнял и немедленно выкидывал из головы все, о чем они говорили минуту назад. Единственное, что можно, пусть с некоторой натяжкой, считать проявлением внимания к Инне, было внимание Калиночки к ее сыну и ее коту. Выражалось оно одинаково и незатейливо. В дни, когда Инна обещала прийти,