Остеохондроз

Калиночкой не для чего-то, не в каких-то целях, а так – ни за чем. По пристрастию, в общем. И что интересно, в троллейбусе ему часто казалось, что он видел всех этих пассажиров в разное время и в разных поездах и рассматривал спящими, а теперь всего лишь узнаёт их, попав с ними в один троллейбус.

А уж когда в троллейбусе ловили вора – а воров ловили в последние годы все чаще и чаще, – Калиночка просто начинал бояться, что сойдет с ума, – такой вокруг поднимался крик, визг, ругань, такая завязывалась возня и драка. Бить воров обыкновенно пытались женщины, и у них это, в общем-то, получалось неплохо.

Наверно, воры не хотели обострять и без того пиковую ситуацию и женщинам не отвечали ударом на удар, хотя, ясное дело, им ничего не стоило смазать приставшую бабу по физиономии. Но они не делали этого, а лишь скандально, зековским, приблатненным говорком, отнекивались, крича: “Ты че в натуре, какой кошелек, кто? Да я спиной стоял!” А друзья вора, которые прикрывали его, толкаясь и создавая излишнюю давку и неразбериху, поддерживали попавшегося коллегу, говоря: “Да ты сама воровка, ты сама, думаешь, мы не видим?” И все это в условиях, когда не то что размахнуться, вздохнуть глубоко не всегда представлялась возможность. Мужчины в разборках чаще всего не участвовали, считая, что бабы есть бабы, а с бандитами лучше всего не связываться, потому что связываться себе дороже. Это когда-то карманник не шел на драку или убийство, а сейчас ткнут ножом прямо в толпе, не выходя из троллейбуса, спрыгнут на первой же остановке – и поминай как звали, подыхай. Пока кто-нибудь поможет, пока “скорая” приедет – сто раз успеешь на тот свет попасть и не вернуться.

После такой поездки дискомфортное состояние в теле Калиночки только усугублялось и закреплялось, как изображение на фотографии закрепляется закрепителем, называемым фотоспециалистами фиксажем. И понятно, что Калиночке было трудно прожить день, начинавшийся с долгой неподвижности его тела, неподвижности, добровольно удлиненной на время поездки в троллейбусе, которое равнялось пятнадцати минутам, а иногда доходило до получаса из-за медленной езды по обледенелым улицам и из-за долгого стояния на каждой остановке в ожидании, пока пассажиры утрамбуются и позволят автоматическим дверям закрыться в целях техники безопасности уличного движения и сохранения жизней тем же самым пассажирам.

И два года назад, переехав мост через широкую и полноводную реку

Днепр, скованную по причине суровой зимы льдом во всю свою длину и ширину, за исключением разве что прибрежных промоин, образованных теплыми в любое время года стоками канализационных вод, и выйдя из троллейбуса на волю, Калиночка еще продолжительное время и расстояние передвигался на плохо сгибающихся ногах, ощущая скованность и разлад с окружающей средой обитания. Тогда он и придумал преодолевать мост своим ходом, чтобы, пользуясь его достаточной протяженностью, разминать члены, приходить в себя и заодно – в соответствие со всем, что попадается на пути и с чем неотвратимо сталкиваешься и соприкасаешься в течение всего длинного дня, полного всяческих неожиданностей и сюрпризов непредсказуемого характера.

И Калиночка выходил из своего дома, можно сказать, на автопилоте

– поскольку сам он собой управлял без должной уверенности, – и команды, поступающие к его конечностям и прочим органам из обоих полушарий головного мозга, выполнялись упомянутыми органами и конечностями с большим трудом и недостаточно точно. И он шел, и шел, и шел по скользким тротуарам и заснеженным обочинам дорог, шел медленно, но упорно и в нужном ему направлении, и сбить его с привычного пути не смог бы ни один человек на свете. И два человека не смогли бы его сбить, и три. Хотя, конечно, дороги были очень и очень скользкими и не убирались с тех самых пор, как стали скользкими из-за очередного наступления зимы в соответствии с календарем и реальными погодными условиями. Мост, конечно, тоже не убирался, и хождение по нему, если честно сказать, удовольствия не доставляло. Пешеходная дорожка на мосту была такая узкая, что вдвоем по ней не пойдешь, только в колонну по одному, а проезжую часть отделял от нее обыкновенный бордюр, удвоенной, правда, высоты. Иными словами, два бордюрных блока были положены друг на друга, отгораживая собой проезжую часть моста от пешеходной и заодно ограждая едущие по мосту автомобили, автобусы, троллейбусы и весь прочий транспорт от падения с моста в воду во время различных аварийных ситуаций и дорожнотранспортных происшествий. И пешеход, в частности Юрий

Петрович Калиночка, шел по пешеходному тротуару моста, находясь в непосредственной близости от железного потока автомобилей, движущихся в правом крайнем ряду. И, понятно, они выбрасывали в атмосферу, а точнее, в лицо Калиночке, облака выхлопных газов, и, случалось, из-под их колес вылетали и летели во все стороны комья черного колкого снега и, попадая, залепляли глаза, рот, нос – чем мешали дыханию и, естественно, зрению. А слуху досаждал здесь, на мосту, стойкий, сливающийся в один сплошной гул грохот. Машины ревели своими моторами внутреннего сгорания, стучали колесами на ямах, стыках и ухабах, мост дрожал под тяжестью их непрерывного поступательного движения мелкой и крупной дрожью одновременно. Калиночка ходил обычно по правой стороне моста – так, чтобы машины обгоняли его, а не неслись навстречу. Потому что, когда они неслись навстречу, создавалось ложное впечатление, будто несутся они прямо на тебя и обязательно на тебя наедут. Если не все, то одна какая-нибудь шальная – точно. А идя параллельно движению, легко можно было вообще машин не видеть – поднять воротник пальто, втянуть голову, насколько это возможно, в плечи, глаза опустить и идти так, глядя себе под ноги. Чтобы не поскользнуться, не оступиться и не упасть. Наверно, все эти неудобства и их преодоление помогали Калиночке прийти после ночи в себя, размяться и отделить новый день от ночи и подготовить себя к его проживанию.

И это ему удавалось как нельзя лучше. Он приходил на службу в очень даже взбодренном состоянии, хотя часто засыпанный снегом и пылью и всегда пахнущий бензиновой едкой гарью. Но к этому он быстро привык и приспособился и перестал обращать на свой внешний вид внимание. Щетка в конторе была, и он брал ее с полки, выходил на лестницу и чистил там по возможности свой костюм. Иногда и ботинки протирал Калиночка мокрой тряпкой, но это только если они уж очень были загрязнены и имели по-настоящему непристойный вид, бросавшийся в глаза окружающим и вызывавший на их лицах осуждающее выражение, а у некоторых женщин – даже презрение и брезгливость.

Вообще-то, если быть до конца честным и откровенным, то на мнение окружающих людей, независимо от их пола, возраста и иных отличительных признаков, было Калиночке наплевать. И не потому совсем, что он относился к людям с презрением или с какими-то иными нехорошими чувствами, а потому, что были они ему безразличны и неблизки. Так же, как и он им. И естественно, что в такой ситуации он не придавал никакого значения их мнению и позволял себе выглядеть так, как мог, или так, как случалось ему выглядеть в какой-то данный конкретный момент. Кстати, чистил он одежду и обувь, только если сам чувствовал в этом потребность и необходимость, а если не чувствовал, то никакие взгляды, никакой шепот за спиной не могли его на это подвигнуть. Потому что относился Калиночка к себе, можно сказать, наплевательски. Вещи себе новые покупал лишь после того, как старые приходили в полную и окончательную негодность – носки и те таскал на ногах до тех пор, пока они не покрывались дырками и не расползались от прикосновения к ним пальцев рук. Поступал так Калиночка не от жадности или неимения средств на приобретение себе новых носков, а потому, что было ему смертельно скучно заниматься покупками, скучно и неинтересно, и все время, на это потраченное, он считал потраченным зря, без всякой пользы, хотя понимал, что и вреда подобное расходование времени не приносит. Другими словами говоря, тяготился Калиночка собой и своими потребностями, считая эти потребности присущими не себе, а своему организму. Организм же и вовсе не заслуживал того, чтобы к нему относиться как-нибудь особенно – бережно там или с пониманием. Калиночка, во всяком случае, был в этом абсолютно уверен. Поскольку при всем желании не мог иначе относиться к шестидесяти трем килограммам мяса, крови, кишок и прочих субпродуктов. А с тех пор, как организм Калиночки стал еще и сбоить из-за накопленной за жизнь усталости и показывать свой норов, не желая, к примеру, просыпаться по утрам и требуя к себе повышенного, ничем не заслуженного внимания, Калиночка и вовсе организм свой запрезирал и шел, конечно, у него на поводу, но в самых вынужденных, что ли, обстоятельствах – вот, допустим, ходил по мосту пешком, объясняя себе, что нужно это не организму, а ему самому – Калиночке, – и даже не так нужно, как доставляет какое-то – пусть несколько своеобразное – удовольствие.