Дверь

А приходил он сюда, к себе домой, за вещами. Накануне ночью они с Юлей ушли в чем были, ничего не захватив в суматохе бегства, а без вещей же нельзя жить, в особенности когда речь идет о ребенке трех лет от роду. И взял у Марии Сараев вместительную черную сумку и ранним утром пошел к себе или, вернее, к Миле.

Пришел, а дома она одна. Сидит на полу и голову в руках держит.

А друзей ее вчерашних оголтелых нет никого. Разошлись, видно, и, значит, повезло Сараеву крупно. Правда, он думал, что если они тут еще, то в такое утреннее время спят все как убитые, поэтому и пришел не опасаясь. А их и вообще нет. Что еще лучше. Хотя

Мила уже не спала. Наверно, помешало ей что-нибудь спать или кто-нибудь ее разбудил. И Сараев поставил сумку на пол и стал вынимать из шкафа одежду и другие вещи – Юлины и свои. Те, что еще сохранились у них и не исчезли по ходу жизни. И Сараев укладывал все имеющиеся вещи, наполняя ими до отказа бездонную сумку Марии. А Мила посмотрела на его действия мутным разбитым взглядом и сказала:

– А где все?

– Нету, – ответил ей без отрыва от своих сборов Сараев.

А Мила говорит:

– Бросили, значит. – И говорит: – А где Юля, дочь моя?

– И Юли, – Сараев говорит, – нету. Мы от тебя с ней ушли.

А Мила повела головой из стороны в сторону, не выпуская ее, голову, из рук, и говорит:

– И вы, значит, бросили.

И Сараев сказал ей:

– Да.

И Мила подползла к Сараеву на карачках и заглянула ему в лицо снизу и пьяно и сопливо заплакала и заговорила, причитая и ноя:

– Не бросайте меня, а то я же без вас погибну и пропаду пропадом.

Но Сараев не откликнулся на эти фальшивые просьбы и стенания, которые он уже сто раз слышал из ее уст. А после вчерашнего бандитского нападения ее друзей на него и, главное, на Юлю

Сараеву вообще хотелось больше жизни Милу своими руками удушить, и он сказал ей:

– Пропадай. Туда тебе и дорога.

И, сказав эти свои последние слова, Сараев застегнул на сумке замок-“молнию” и вышел из квартиры и побежал вниз по ступенькам лестницы, уходя от Милы к Марии навсегда – или, вернее, он так полагал и надеялся, что навсегда.

А потом он еще приходил к Миле однажды, так как она не являлась два раза по повестке в суд, где должно было слушаться дело об их разводе. И Сараев, собравшись с духом, пошел к ней в день судебного заседания, назначенного третий уже раз по счету. И он нашел ее дома, как всегда по утрам, спящую мертвым сном. И еще трое людей спали, дыша перегаром, в комнате – на полу и на диване, кто где упал. И Сараев, стараясь никого не разбудить, взвалил Милу на себя и вынес из квартиры. А внизу он прислонил ее к толстой акации, поймал такси и доставил таким образом в суд. И, увидев Милу воочию, суд незамедлительно и без вопросов оформил развод, освободив Сараева от нее и дав ему узаконенную возможность жениться на Марии, с которой он жил уже и был с ней, можно сказать, счастлив в личной жизни. А Мила к концу слушания дела очухалась частично, придя в сознание, и говорит:

– Это что?

А Сараев говорит:

– Суд.

А Мила ему:

– А кого судят?

А Сараев говорит:

– Развод.

И, выслушав решение и постановление суда, Мила села на свое место и сказала:

– Гад ты, Сараев. – И: – Бросил, – говорит, – меня в трудную минуту жизни и изменил. – И еще она сказала: – Дай пять рэ, а то застрелюсь и повешусь.

А Сараев сказал:

– На, – и бросил ей на колени десятку. А на десять рублей в те времена и годы можно было целую бутылку водки купить, а вина – так и еще больше…

И вот Сараев сбежал с девятого этажа, считая ногами ступени, и перепрыгнул через кучи отходов жизнедеятельности человека, которые образовались на нижних этажах ввиду переполнения мусоропровода, и вышел из вонючего подъезда, где не горело ни одной лампочки, на воздух и на свет. И он самой короткой дорогой, какая только существовала и была возможна, вернулся домой, даже за хлебом не зайдя. Хотя все, что оставил он за окном месяц назад, давно, надо было думать, прокисло и пришло в негодность и есть в доме у него было нечего. Кроме, конечно, неприкосновенных запасов. Но это не волновало сейчас Сараева, так как есть ему не хотелось. И он пришел и переночевал в пыльной квартире, а утром ушел на работу, забыв, между прочим, надеть бронежилет. И он вспомнил, когда в автобус влез и его сдавили, что нет на нем предохраняющего жилета, но возвращаться за ним не стал, зная, что возвращаться – это плохая примета, к добру не приводящая. И “макаров” лежал на своем месте, в кармане брюк, чего было достаточно и довольно.

А на работе им всем, вышедшим из отпуска без содержания, сказали, что положение на предприятии не стабилизировалось и не улучшилось, а, наоборот, ухудшилось до катастрофического, и если раньше работала хотя бы одна смена, то теперь на своих местах остается только высшее руководство, а все остальные свободны, значит, еще на один календарный месяц. И кто-то спросил: а как и на что мы будем жить и кормить семьи свои, жен и детей? А начальник по кадрам и быту сказал, что он ничем не может помочь, и от него лично ничего не зависит, и он ни в чем перед людьми не виноват.

– А кто виноват? – у него спрашивают.

А он говорит:

– Правительство. Так как именно оно не обеспечило, не создало условий, – ну и все тому подобное.

А рабочий народ, собравшись у проходной, говорил на это:

– Надо, – мол, – браться за вилы. Пора уже.

А служащие и инженерно-технический персонал, а также люди пожилого, предпенсионного, возраста говорили:

– Вилами сыт не будешь, – и разбредались по одному и группами кто куда, не идя на поводу у толпы.

Ушел в их числе и Сараев, правда, куда теперь себя девать, он не знал и понятия ни малейшего не имел. К Марии он был бы не против снова пойти, так как Вениамин все же требовал еще ухода за собой, но дома у Марии сейчас не было никого. Она на работе уже была, а дети, соответственно, в школе. И не знал Сараев, как

Мария воспримет и истолкует его приход, может быть, подумает, что он навязывается ей против воли, или еще что-нибудь подумает по его адресу нелестное и нелицеприятное, усомнившись и не поверив правде о продлении его отпуска.

И Сараев подумал, что неплохо было бы пойти и купить себе чего-нибудь съестного, экономя, конечно, последние деньги. Но не пошел он никуда. Потому что, купив что-либо, пришлось бы ему идти и относить купленное домой и сидеть там весь день, а у него же ни телевизора не было – посмотреть его и время тем самым как-то потратить и провести, ни книжки какой-нибудь, ни даже газет никаких. И он пошел в сторону дома, по привычке всегда с работы в сторону дома идти, но не прямо пошел, а через автовокзал новый, то есть вокруг. И он вошел в здание вокзала и походил по пустому, как и в прошлый его приход, залу. И точно такой же милиционер шагал по первому этажу взад и вперед и по кругу, и та же надпись светилась на информационном табло. И водка небось в кафе продается та же, подумал Сараев, и без закуски. Но на водку переводить средства Сараев не мог себе позволить, и он подошел к милиционеру и спросил, не преследуя никакой цели:

– А автобусы, – спросил, – когда пойдут?

А милиционер сказал:

– Бензина нет. Вы что, не видите?

А Сараев сказал:

– Вижу. – И спросил: – А тут у вас всегда такая пустота торричелливая?

А милиционер сказал:

– А кто сюда пойдет? – И сказал: – Сумасшедшая одна ходит регулярно. Придет, станет в позу и выступает, как на съезде, лекции читает в пустоту.

– И больше никто, – Сараев говорит, – не ходит?

А милиционер говорит:

– Ну, еще ты вот пришел. Работать мешать.

И милиционер, конечно, был прав на все сто. Сараев действительно не знал и не мог бы сказать, зачем он пришел на этот мертвый вокзал. Пришел – и пришел. По наитию какому-то, хотя делать тут ему было нечего. И в любом другом месте нечего.

И он ходил по зданию вялым медленным шагом и глазел по сторонам и присаживался на стулья из желтой пластмассы, то есть вел себя так, как в музее или галерее люди себя ведут. И он, как в музее, разглядывал разноцветные витражи-картины – из жизни героического казачества, – и рисунки настенные мозаичные на темы материнства и детства, и панно, выполненное во всю торцовую стену снизу доверху. А изображало это панно автобус “ЛАЗ”, уносящийся в туманную даль по извилистой трудной дороге.