Страница 6 из 9
Зал встал и зааплодировал уже стоя. Из-за кулис под бурные эти аплодисменты появились музыканты. Они заняли места по обе стороны каменного, уходящего под своды кирхи, креста. Контрабасист в ермолке прислонился к нему спиной. И ансамбль грянул “Фрейлахс” и запел на языке идиш. Еврейка с тромбоном переводила содержание песен.
Поскольку зал был забит немцами, которые идиш, конечно, понимают, но приблизительно. Все же немецкий язык существенно от идиша отличается.
И вот когда спутник Брунгильды увидел в кирхе столько евреев на квадратный метр – особенно еврей под крестом его впечатлил, – он взял и умер.
Знал бы он, что контрабасист и все остальные музыканты ансамбля есть немцы, как минимум, в третьем поколении, а еврейская музыка просто их хобби выходного дня, он, может, и не умер бы, а остался в живых.
Но, с другой стороны, в живых могло быть ему не лучше, а хуже.
4. Исламский дивертисмент Брунгильды
Провожали городского антисемита более чем скромно – как будто и не в последний путь. Процессия состояла из безутешной его сестры плюс
Брунгильда. Вот, собственно, и все провожающие. Не считая технических исполнителей и пришедшего уже после начала церемонии людоеда.
Так, значит, жил человек, жил и перестал. Став никем и ничем.
Достопримечательностью местного значения и то перестал он быть после смерти. И это жаль. Потому что можно было бы в его доме устроить мемориальный музей антисемитизма, допустим, и приносить людям какую-нибудь радость. Но кто этим мог заниматься? Сестра – простая женщина, ей бы с животноводством совладать. А общественности это тем более не нужно. Общественность в Германии черствая. Можно сказать, что ее вообще не существует. Общественные пожарные команды и духовые оркестры – не в счет. Никому до других нет здесь никакого дела. Лишь бы другие не производили излишних шумов с десяти вечера до восьми утра. А тихо можно делать все, что угодно. Вплоть до террористических актов в особо извращенной форме.
Али тихо и делал. Не теракты. Слава Богу, не их. Он говорил:
– Я не террорист – я диверсант.
Да, Али… Ему она до сих пор тайно и анонимно всякие мелочи в тюрьму передает. Столько времени прошло, чуть всю репутацию он ей не загубил, а она эту сволочь помнит…
И Гансика помнит и помнить будет. Который тоже в тюрьме. Семь лет ему дали, непонятно за что. Но он там благополучно сидит. Книги пишет по теории и практике людоедства, воззвания к вегетарианцам сочиняет, апелляции. А Али ничего не пишет. Тихо сидит и молча.
Вообще любови у Брунгильды часто заканчивались как-то негоже и метафизически. Двое ее возлюбленных кончили тюрьмой, один помер из-за пустяка. Лопухнин подает надежды, что кончит, если и своей смертью, то плохо. И про детскую свою любовь узнала недавно
Брунгильда ошеломительную новость. Эмигрировал ее первый в жизни мальчик, навсегда эмигрировал из страны за границу. В украинский город Киев – тот, который мать городов русских. Пошел в украинское консульство и говорит клерку в окошке номер один:
– Хочу, – говорит, – у вас проживать.
Они ему говорят:
– Визу оформите и проживайте. Кто вам запрещает?
А он:
– Нет, – говорит, – я навсегда хочу, безвозвратно.
Клерк в первом окошке говорит:
– Я не понял. Вы что, политического убежища у нас попросить хотите?
– Просто, – говорит первая любовь Брунгильды, – хочу к вам эмигрировать. – И: – Расскажите, что я для этого должен сделать и куда обратиться.
Клерк задумался и долго оставался в состоянии задумчивости, а когда из него вышел, сказал:
– Обратитесь, – сказал, – в консульство Украины, в окошко номер один.
– А я в какое окошко обратился? И в какое консульство?
Клерк опять задумался. Хотя задумываться два раза подряд было ему трудно. Короче, его в этот день отпустили с работы пораньше и на завтра дали отгул.
Хорошо, опытный консул нашелся и не растерялся. Он провентилировал все в своих дипломатических верхах, согласовал и принял этого парня на ПМЖ. Справку только вежливо попросил предоставить – о том, что он психически здоров, – и принял.
А рождена Брунгильда была исключительно для любви. Других просто так рожают, а ее для любви родили. Это стало понятно еще в школьные годы чудесные.
Конечно, занималась Брунгильда не только любовью. Университет она, например, окончила на отлично. Иначе ей бы не предложили места в такой известной и крупной корпорации. Но все остальное, чем она занималась в жизни, это были занятия второго плана. Карьера, и то у нее по ранжиру после любви стояла. Сразу, но после. Хотя она этого и не афишировала и отдавала карьере много времени и сил. Потому что карьера – это евро, а без евро жизнь плохая. И любовь плохая.
Все же, что помимо любви – политика там, спорт, дети, – очень мало ее трогало за живое. Если никак не пересекалось с любовью, конечно.
Потому что иногда они пересекались. Так, на почве возникших у нее вдруг политических убеждений Брунгильда завела себе Али – беженца из стран ислама, Магомета и Осамы бен Ладена. Она, правда, приняла его за вполне невинного турка, коих в Германии миллионы. И сошлась с ним, наглядно протестуя против общественного мнения (общественности в Германии нет, а общественное мнение есть. Прим. авт.). Потому что тогда разные люди кричали “ЕС без Турции, ЕС без Турции!” и обвиняли турок во всех смертных грехах без разбору, особенно в том, что они заняли собой чуть ли не все рабочие места и свободные квартиры в стране, а автохтонным жителям жить и работать негде. И справедливая Брунгильда сначала защищала турок, говоря, что, когда турки нам Германию после войны отстраивали, они никому не мешали, когда шли вкалывать туда, куда мы не шли ни за что, это тоже всех устраивало. А теперь, когда безработица озверела и даже компания
“Heimkehr” – хотя спрос на ее услуги неуклонно растет – сократила число работников, теперь вам турецкие рабочие места понадобились.
Это справедливо? Да и разве способен немец приготовить такой дёнэр, какой готовят турки? Не способен. А жить без дёнэров
Германия уже не может. Привыкла.
Е в р о (Euro) – второе по частоте употребления слово в немецком языке (после Scheisse ). S c h e i s s e – самое употребляемое в немецком языке слово, означающее что-то вроде дерьма. Д ё н э р – та же шаурма, только турецкая.
В общем, сначала Брунгильда защищала интересы турок словом, а потом к делу перешла. То есть к Али. Который оказался на поверку далеко не турком. И вообще непонятно, кем он оказался. Может, он и не Али вовсе, а какой-нибудь Хабзи Мустафа. И откуда именно нелегально в
Дойчланд приехал, ни Брунгильда, ни эмиграционные службы догадаться не могли. Иногда он говорил “у нас в Пакистане”, иногда “мы, персы”, а как-то раз и вовсе проорал: “Чечне мир, Палестине слава, Аль-Каиде вива”. Правда, конфуз этот в глубоком сне с ним случился. После того, как Брунгильда измучила его до обморока и полного полового измождения, а еще раньше напоила коньяком с “Виагрой”, который пить мусульманам вера строго запрещает.
“Может, он здесь террористический акт готовит под прикрытием моей любви?” – стала думать после этих бессознательных криков Брунгильда.
И она была недалека от истины. Ощутив преступную деятельность Али на собственной шкуре.
Недели через три после того, как возникли у нее стойкие подозрения,
Брунгильда приехала домой в истерике. Али как раз у нее ошивался.
– Представляешь, – рыдала она на подлой его груди, – никто не пришел. Я своими глазами видела, как агент отправил тридцать два приглашения. И ни жены, ни детей покойного – никого. Это саботаж.
Это катастрофа.
Али начал ее успокаивать:
– Может, почта, – говорит, – что-нибудь напутала. Бывает.
– Почта? – продолжала рыдать Брунгильда. – Ты идиот? Как почта может напутать?