Бородинская мадонна

Как при этом распорядиться с получеловеком, было решительно непонятно. Работники привыкли к Иону, как к домашнему любимцу, и не хотели с ним расставаться. Они просили капитана зачислить сербина

на довольствие и даже готовы были поделиться собственным пайком, но капитан, при всем желании, не имел полномочий на обзаведение таковым

"сыном полка". Строго говоря, Ион был солдатом вражеской армии, и его, после положенного лечения, надлежало передать военным властям в депо по сбору пленных. Самовольное содержание неприятеля, хотя бы и в частичном виде, представляло собой укрывательство и, пожалуй, измену. Капитан уже начинал сожалеть, что так поспешно ковылял на выручку "оборотня" и не избавил его от лишних страданий, а себя от хлопот.

– Что же тебя, батюшка, не нашли ваши-то после боя? – с досадой спрашивал капитан за вечерним чаем, вернее, за отваром из хвои, который, хотя и не заменял чая, но якобы предотвращал цинготную болезнь.

– Меня нашли, да не подняли, – весело отвечал пленник, сверкая великолепными зубами, для чего-то оставленными ему судьбой.

– Да отчего?

– Мне сказали, что медицинская фура теперь переполнена, но за мною обязательно вернутся, другим разом.

– И что?

– Они вернулись через пятьдесят дней.

– В моем календаре насчитывалось ровно пятьдесят штыков. Как я пришел к выводу, что два дня провел в беспамятстве и начал календарь на третий день, то это было 29 октября.

– Семнадцатого по-нашему, – посчитал капитан.

– Разве у вас и календарь какой-то особенный? – Иона так поразило это обстоятельство, что капитану пришлось напомнить тему разговора: про то, как его нашли, но не взяли.

– К тому времени я уже открыл для себя силу животного магнетизма лошадей, помогавшую мне не только заживить мои ужасные раны, но и перенести мороз, – продолжал Ион.

– Позвольте, но наука доказала, что животного магнетизма не существует, – возразил капитан, раскуривая трубку угольком из земляного очага и передавая её собеседнику.

– Я не знаю наверное, как объясняется этот феномен, но я желал бы, чтобы после войны европейские ученые исследовали мой организм и разгадали его загадку, – сказал Ион. – Мои страдания от ран были столь нестерпимы, что я искал облегчения самыми необычайными способами. Я поливал мои раны водой и посыпал их снегом, прикладывал травяные компрессы и даже прижигал их порохом. Временами мне казалось, что боли ослабевают, но они возвращались с утроенной яростью, так что лучше бы я не тревожил свои язвы.

Сколько раз я обещал себе стиснуть зубы и терпеть, пока боль не уляжется сама собой, но забывал о своих обещаниях и ставил на себе новые экспериенции. Однажды мне удалось найти в окрестностях кургана роскошную добычу – живую лошадь с перебитыми задними ногами, которая каким-то чудом избежала волчьих зубов и приползла из оврага. Погоня за лошадью заняла у меня весь день, поскольку оба мы ползли на одних передних конечностях, но все же я догнал её и прикончил, изрезав шею тесаком.

Теперь у меня был целый магазин свежей провизии, но распорядиться этой горой мяса было не так просто. Мне надо было ошкурить лошадиную тушу, разрубить её и частями перетащить в мою берлогу, от которой я отдалился на огромное расстояние – шагов двести. Там, в берлоге, запасы конины надлежало законсервировать в ледяном погребке, а уж потом приступить к приготовлению обеда. Это была колоссальная работа, сопряженная не только с титаническими усилиями, но и с некоторой опасностью. Местные волки, которых я отгонял самодельными петардами, отъелись на трупах и обленились настолько, что почти не обращали на меня внимания. Но запах свежей крови мог их привлечь, и мне, даже с моей карманной артиллерией, не удалось бы отстоять свою добычу. Словом, я не имел права на ошибку и решил рассчитать свои действия самым тщательным образом, а пока подкрепиться свежей кровью и скоротать ночь возле горячего туловища.

Между тем, как всегда под вечер, боль начинала разыгрываться. Я размотал свои култышки, заполз в самое чрево разрезанной лошади и приставил больные места к жаркому нутру. Клянусь, что я буквально почувствовал, как боль, подобно жидкости в сообщающихся сосудах, стала перетекать из меня в лошадь. Я угрелся среди горячей слизи, как зародыш в утробе матери, и нечувствительно забылся – впервые за пятьдесят дней.

То были самые счастливые часы моей жизни, часы, когда я себя утратил. И за ними последовало самое приятное пробуждение с тех пор, как я выбрался из материнского лона на белый свет.

"На твоем месте я бы не слишком радовался этому обстоятельству", – подумал капитан.

– Я проснулся от звуков французской речи. Передо мною, а точнее, надо мной стоял офицер конной гвардии в русских войлочных сапогах белого цвета.

– Валенках, – подсказал капитан.

– Именно. А за его спиною – несколько солдат, замотанных одеялами и дамскими мехами, как дикие американцы. Я ещё никогда не видел воинов

Великой армии в таком странном виде. Узнать в них французов можно было разве благодаря шапкам-кольбакам.

– O la la! – воскликнул офицер.

Зажимая носы, солдаты достали меня из лошади, очистили от ошметков и уложили на носилки. Мое появление произвело среди французов настоящий фурор. Вокруг образовалась целая толпа, каждый считал своим долгом сказать несколько сочувственных слов, подарить какой-нибудь сувенир или хотя бы пожать мне руку. Меня укрыли теплой бараньей дохой, и я разрыдался.

Ко мне подошел даже какой-то полноватый генерал в меховых сапогах, лисьем треухе и бархатной зеленой шубе, из-под которой выглядывал гвардейский мундир. Генерал сообщил, что Великая армия одержала несомненную победу под Малоярославцем, а теперь организованно отходит на зимние квартиры в Витебск. Там мы восстановим свои силы и завершим покорение России в следующем году. Генерал поблагодарил меня за службу и пообещал, что мой подвиг не будет забыт. Как только армия остановится на отдых, я буду награжден медалью.

– Затем – Париж, теплая постель в доме инвалидов и ласковая двадцатилетняя вдовушка, – закончил генерал и ущипнул меня за щеку.

После этих слов солдаты почему-то стали кричать "Да здравствует император!" и подбрасывать шапки. Меня понесли в подвижной госпиталь, но все фуры, как и в прошлый раз, были переполнены.

Больные лежали даже на крышах, глядя на меня сверху с искренней ненавистью. Нашедший меня офицер, тем не менее, не отступался, словно чувствовал за своего найденыша какую-то ответственность. Он попытался пристроить меня в одном из частных экипажей, тянувшихся по дороге в несколько рядов до самого горизонта. Все эти кареты, брички, телеги и двуколки были до такой степени перегружены барахлом, что едва не обламывались под собственной тяжестью. Беглецы везли с собой мебель, статуи, ковры, вазы, позолоченные зеркала, пальмы, чучела зверей, картины, сундуки, а на вершине этой горы ещё гнездился выводок детей или тявкала моська. Статские господа не испытывали при моем появлении такого восторга, как их соотечественники в мундирах. Все они ссылались на перегрузку, предъявляли какие-то мандаты, якобы освобождающие их от извоза, за подписью самого императора, а то и попросту посылали моего спасителя ко всем чертям.

Тогда офицер выхватил пылающую головню из солдатского костра на обочине дороги, остановил под уздцы первую попавшуюся лошадь и пообещал, что немедленно зажжет экипаж со всем его содержимым, если меня не возьмут.

В телеге сидела актрисочка или кокотка, что, на мой взгляд, примерно одно и то же. Её было почти не видно из-за мехов, коробок и свертков

– сверкали только разгневанные глазки. Несмотря на миловидность, она вела себя как истинная фурия.

– Вы не посмеете, я на содержании генерала Брусье! – заявила актриса, потрясая каким-то листком.

– У меня приказ императора поджигать все экипажи, не занятые военными грузами, и я его выполню, – возразил офицер, поднося факел к перине, свешивающейся почти до земли.

– Я дам вам денег, – предложила женщина.