Путники в ночи

“У меня мать всю жизнь на ферме, заработала ревматизм и грыжу в придачу…”

За это Первый назвал ее “бунташной девкой” и добавил, что одна паршивая овца все стадо портит.

Майя, понизив голос и касаясь моего уха губами, поведала о том, что

Вадим сегодня был на кладбище, на могиле “того парня”.

Майина мать тоже была там, проведывала могилки родственников – и вдруг увидела Вадима, за которым брели два мордоворота, с трудом протискивая свои туши между часто стоящими оградами. Старушка оробела, схоронилась в кусты, наблюдая за всхлипывающим невзрачным человечком, остановившимся у могилы десятиклассника. Вадим, озираясь по сторонам, начал истово креститься. Старушка сидела в кустах, не шелохнувшись, боялась, что охранники, посадят ее в мешок и утопят в пруду.

Я смотрел на лицо Майи, замечая лишь прежние веснушки, которые потемнели, обрели четкие границы, и все равно каждую из них хотелось обвести обслюнявленным химическим карандашом.

– А ты все такая же конопатая! – сказал я.

– А ты все такой же вредный! – Она придирчиво оглядела меня. – Как всегда непричесанный, и вдобавок выпивши… Проводишь меня домой?

– Зачем?

– У меня в саду шалаш, я там схоронила бутылку коньяка. И вообще в прошлом году я развелась… Слушай, почему ты гладишь этот пакет, а не меня? – рассердилась Майя. – Погладь лучше здесь!..

И, нервно схватив мою ладонь, засунула ее за отворот блузки. Я почувствовал большую, все еще упругую грудь, сосок вминался в нее твердой горошиной.

– В пакете пластинка, Вадим подарил, – запоздало объяснил я.

Майя приподнялась на цыпочки, обхватила мою шею обеими руками, как на школьном вечере танцев, мы поцеловались. Губы мои, холодные от ночного воздуха, стали вдруг горячими, в них загудело, взбухло забытой молодостью. Странное чувство прикосновения к женщине, будто опять всё становится возможным.

– Зачем тебе пластинка?

– Не знаю.

– Ну, идем! – Она качнулась на шпильках, рассмеялась, подхватила меня под локоть.

– Пойдем! – Я чувствовал сытость от рыбы, необъяснимую удаль, а также приятное самогонное опьянение.

ОСКОЛКИ СЧАСТЬЯ

Наконец-то я добрался домой. В прихожей старое зеркало в овальной раме, по привычке в него смотрюсь. Рубашка в пятнах, бумажный квадрат в засыхающих брызгах. Дверь открыта, но потихоньку пройти в комнату не удается.

– Ты пришел? – Мать с огорчением разглядывает мою одежду, однако в голосе ее радость.

Я в этот момент думаю почему-то об экзистенц…ме: даже в уме не могу выговорить это слово, и зачем оно мне только сдалось? Вот что значить пить поверх самогона коньяк.

– У тебя вся спина в грязи! Переодевайся немедленно! – Мать заглядывает мне в лицо, забирает из моих окоченевших рук пластинку.

– Опять что-то принес?.. Вечно ты собираешь разный хлам!

– Это не хлам, это “Путники”. Сейчас заведу…

Раздеваюсь догола, мать тем временем приносит сухие трусы, я с трудом надеваю их. Достаю из-под кровати проигрыватель, с энной попытки втыкаю вилку в розетку, подключаю самодельный усилитель, звуковые колонки, щелкаю тумблером, и вот уже светятся радиолампы, в динамиках гудение. В молодости я своими руками спаял эту громоздкую аппаратуру, и она все еще работает!

– Что ты собираешься включать? – Мать с озабоченным видом заглядывает в комнату. – Опять соседей разбудишь?

– Нет, я потихоньку.

– Да ты на ногах еле держишься!

– Прости, так получилось.

Мое вечное незаменимое “прости”.

Мать сказала, что греет ванну, спросила, буду ли ужинать?

– Купаться буду, ужин долой! – Хочу навсегда остаться пьяным лирическим человеком.

Неожиданно вспомнил, что в проигрывателе сломана игла, а новую сейчас купишь разве что на барахолке.

С огорчением снимаю пластинку с диска, смотрю на угольный блеск бороздок. Пластинка, словно живая, выскальзывает из моих пальцев и начинает плашмя падать на пол. У меня есть целое мгновенье на то, чтобы поймать ее. Падаю вперед всем телом, как в юности, когда был вратарем молодежной команды района. И я бы ее поймал, если бы не пил коньяк поверх самогонки. Пок! – четкий ужасный звук, ладонь загребает шуршащие осколки. Собираю в недоумении блестящие треугольники, машинально ломаю их на куски – порезал ладонь, из пальцев течет темная кровь, мне совсем не больно.

Снова пришла мать:

– Опять намусорил? – Она осторожно принюхалась. – Ты был с кем-то?..

Взгляд ее остановившихся глаз делается презрительно-ревнивым, она с гневным видом отступает на два шага, морщинистое лицо краснеет:

– Господи, с рукой-то что случилось!.. Пойду искать бинт…

Вернулась с бинтом, пузырьком зеленки, усадила на диван, туго, с раздражением перевязывает, ворчит: бродишь по ночам неизвестно где… Затем принесла веник, подметает звенящие осколки.

Я лег на диван и в тот же миг заснул, чувствуя, как мать укрывает меня одеялом. Мне снилась большая металлическая бабочка, летящая над выгоном: крылья гремят, всем страшно. Бабочка с треском падает на лужайку, где пасется коза Марфы. Из нутра бабочки живой и невредимый выскакивает Вадим, пританцовывает:

“Я всё в этом мире соберу заново, по винтику!” – напевает он на мотив “Путников”, затем быстрыми шагами уходит в сторону кладбища – поднимать из могил наших несчастных мертвецов и проводить с ними агитационную работу.

СТАРИК ЗАБОЛЕЛ

– С дедом что-то случилось, – сказал Игорь на следующий день, когда мы встретились на пруду. – По-прежнему не спит, даже не ложится в кровать, ищет домработницу Глафиру, которой давно уже и на свете нет, требует, чтобы подала ему рябиновую настойку, зовет с крыльца какого-то Костю… Боюсь, старик окончательно свихнется.

– Скоро твой дед выздоровеет! – сказал Стриж, отводя глаза, и как-то нехорошо улыбнулся. Кожа его бледном лице перестала шелушиться от загара, ветер с пруда летел уже прохладный, купаться сегодня никто не отважился.

Он медленно, путаясь в шахматных фигурах, расставлял их на доске, собираясь сыграть партию с Игорем. – Уеду из поселка, и Прохору

Самсоновичу станет легче.

– Как уедешь? – удивился Игорь. – Куда?

– В Ленинград.

– Такого города больше нет, есть Питер.

– Ленинград тоже существует, и я там обязательно буду. Надо к делу прибиваться, надоело валять дурака. Вы хорошие ребята, с вами я чувствовал себя человеком.

– А ты разве не человек? Ты, может быть, даже лучше тех, которые считают себя настоящими людьми! – Игорь наморщил лоб, припоминая что-то важное, затем перевел взгляд на шахматную доску – самодельные фигурки за лето замызгались, трудно отличить белые от черных.

Сделали первые ходы. Стриж выиграл у Игоря пешку, и готовил атаку на королевском фланге. Игорь не торопился делать ответный ход. Блеснули зубы на загорелом лице:

– Слушай, Стриж, я знаю – ты не убивал! А еще я знаю, кто это сделал…

– Молчи! – вскрикнул Стриж, озираясь по сторонам.

– Завтра уеду из этого проклятого поселка! – Игорь перестал играть, пешка из его пальцев со стуком упала на фанеру доски. – Здесь нечем дышать… Папаша не хотел, чтобы я сюда приезжал, собирался отправить меня на испанский курорт…

Игорь вдруг зашатался, толкнул нечаянно шахматную доску: фигуры загремели, покатились в разные стороны. Юноша наклонился, поднял с травы обезглавленного короля, со стуком утвердил его на обшарпанной доске. Неожиданно молодой человек откинулся на засыхающую траву, ноги и руки его задергались, на губах появилась пена, сквозь загар проступила бледность.

Я шлепал его по щекам, но Игорь не приходил в себя, глаза его были закрыты.

К счастью, у парней, игравших в карты, нашлось немного водки. Мы влили ее в рот Игорю, он сделал глоток, пришел в себя.

– Что это было? Я шагнул в пропасть!..

– Ты, видно, на солнце перегрелся… – бормотал Стриж. – Прежде с тобой такое случалось?