Рассказы

Она мне порой казалась жестокой. Ругала власть за то, что народ распустился. Шипела на моего папу из кухоньки – так шипит примус:

– Ты жалуешься, что зерно с тока воруют. Надо руки рубить!

– Как это – рубить?!.. – не понимал добрый лысый мой отец.

– А вот так! Украл раз – левую руку отрубить. Украл второй раз – мизинец правой руки. И человек поймет…

– Мама, так нельзя. Человек иногда ворует из-за голода.

– А пусть он хорошо работает. Зарабатывает много трудодней. И на чужое добро не заглядывается. На чужую жену. На чужие деньги.

– А если заглядывается, тоже рубить? – уже ухмылялся отец.

– А если пьет, керосином напоить и поджечь ему язык! – выдавала бабушка нечто уже и вовсе несусветное.

Но надо признать: в душе она была иная. Бесплатно вязала из чужой шерсти носки новорожденным в деревне, за копеечную плату – взрослым женщинам кофты, пока начальство не попеняло участковому милиционеру, что его мать занимается капиталистической деятельностью. Если бабушка испекла пироги – несла в соседние избы дать отведать. Если дети первого мужа, ныне тоже старики-рыбаки, привезут сорожек мешок

– половину раздаст. Но на язык, на язык остра…

Я думал, бабушка ненавидит меня за глупые слова о религии, а вот же

– сидит возле моей кровати и бормочет нараспев какие-то незнакомые слова…

Отец, учивший в детские годы в медресе молитвы на арабском языке, послушав, усмехнулся:

– О смерти она ему читает.

Он сам был коммунист, но, как сейчас сказали бы, контактный. Мать же, услышав слова отца, расстроилась и заплакала.

– Зачем ты ему про смерть читаешь?

– Я читаю, потому что он все равно умрет… – отвечала грозно старуха. – Не сейчас, так позже. Но я уже могу не успеть ему почитать эти молитвы. Он же должен знать, какая дорога его ждет.

– И ты что, знаешь, какая дорога его ждет? – язвительно воскликнула мать. – Отойди, я сейчас ему горчичники буду ставить!

– Ставь, – не возражала старуха. – Только мне не мешай, я дочитаю эти суры.

Мне было то жарко, то холод пронизывал меня, такой, что зубы мои стучали. И однажды среди ночи я очнулся – рядом, как привидение, сидела в темноте снова она, моя бабушка, и, тряся головой, продолжала бормотать нараспев, несколько в нос, свои мольбы.

А в окно светила луна, на улице играла гармонь, смеялись и визжали девушки. И лиловые тени ложились от рамы на золотые половицы. И в окне билась прозрачная бабочка, и тень от нее была огромная, она порхала по мне, как смерть.

– Бабушка, – попросил я старуху, – а ты не можешь мне объяснить по-русски или хотя бы по-татарски, что ты и кому говоришь?

Бабушка словно и сама очнулась, долго на меня смотрела, потом улыбнулась черным беззубым ртом…

Впрочем, вру, мне так показалось из-за болезни и со страху, что рот у нее беззубый. У нее до глубокой старости оставались целы все зубы!

Помню, мама этому изумлялась. А однажды я увидел и вовсе диковинную сцену: наша бабушка Фатима сидела возле горящей печки и, моргая от усердия, напильником шоркала себе во рту.

– Что ты делаешь?! – ахнул я.

– Зуб точу. Грызла орех, зуб сломался, режет язык. – И, вынув напильник, пальцем попробовала во рту. – Теперь гладкий.

– Бабушка, – повторил я уже среди ночи, когда через волнистые зеленоватые стекла окошек светила луна и по комнате порхала огромная тень бабочки, – кому и что ты говоришь в своих молитвах?

Старуха погасила улыбку, поперебирала шарики четок и сказала так:

– Я прошу Аллаха, мой дорогой внучек, чтобы, когда ты будешь переплывать огненную реку… ну, как твой Щапаев, – пояснила она, – чтобы тебя не клевали железные птицы в голову… ну как твоего Щапаева.

Оказывается, она видела фильм "Чапаев" и он очень ей понравился.

И далее весь рассказ свой она вела, сопоставляя с этим знаменитым фильмом.

– Потому что огненную реку можно переплыть, если только не разговаривать. А если тебя будут клевать железные птицы и ты закричишь – огонь тебя засосет.

– А дальше?

– Дальше? – переспросила она, глянув на меня как-то строго. – Дальше будет другая огненная река.

– И там тоже будут пикировать железные птицы?

– Откуда ты знаешь? – удивилась старуха. – Да, там тоже будут железные птицы прыгать на тебя и клевать… но ты должен молчать… ну, как твой Щапаев.

– А дальше?.. – не унимался я.

Старуха вдруг разгневалась. Щелкнула меня костлявым пальцем по лбу.

– Ты не понимаешь? Это очень долго… человек умирает долго… но пока он плывет и старается молчать, он живой…

Я разочарованно кивнул и задремал. На улице девушки пели песни, играла гармонь, а я валялся больной, весь склизкий, с прилипшими к телу майкой и трусами, но я знал, что едва успею выздороветь – уеду, улечу обратно в город, к своим друзьям-студентам…

И я уехал. А через пару месяцев узнал, что бабушку похоронили. Она ходила к подруге через улицу по гололеду, оскользнулась и упала…

И после этого не долго прожила… Болела тихо, ни на что не жаловалась, а перед самой смертью попросила подвесить над могилой кормушку для птиц, четки же, которые постоянно держала в руках, передать внуку, то есть мне.

В мой очередной приезд на родину эти четки мне мать и отдала, сказав почти раздраженно:

– Смотри, чтобы люди не увидели… Религия – это опиум для народа.

Четки были легкие, красная нить была продета сквозь дырочки в круглых шариках. Из чего эти шарики? Кажется, из каких-то отшлифованных семян. Для чего четки? Для чтения молитв? Но чем они помогают? Ритм отбивать? Количество сур? Кто мне объяснит? Теперь уже никто…

Однажды я был в командировке, сошел ночью с поезда и в чужом городе искал гостиницу. И ко мне на темной улице пристали подростки.

Человек семь.

– Эй, у тебя есть закурить?

Я медленно, стараясь держаться максимально спокойно, шел по улице.

Постукивая портфельчиком по коленке.

– Спички есть? – Они приблизились сзади.

Я не ответил.

– Ты что, бля, глухой?! – Меня толкнули в спину, но с опаской (а вдруг сейчас развернусь и вмажу им? А то и оружие достану?)

Я остановился, и – судя по шороху ног – они тоже остановились. Но я – нет, не оглянулся, – я посмотрел на свои часы и зашагал дальше.

– Сколько время? – был следующий вопрос.

Я каменными шагами шел по улице, готовый в любую минуту закричать и броситься бежать. Но сдерживался.

– Да ладно… Он, наверное, немой, – сказал кто-то наиболее малодушный из ночной шайки. И остальные с этим согласились.

И отстали от меня.

Я добрался до гостиницы на трясущихся ногах и долго не мог уснуть. И почему-то вспомнил мою бабушку, ее совет молчать, когда переплываешь огненную реку. Конечно, метафора. И все же…

Прошло несколько лет, серьезно заболел мой отец – и я потерял моего молчаливого отца. Мать моя стала верующей и однажды, когда я прилетел в гости, спросила:

– А четки бабушкины ты хранишь?

– Кажется, – засомневался вдруг я. – Да, они у меня дома висят на гвоздике.

– У меня тоже есть, – похвасталась мать и показала крупные, из красного стекла или пластмассы четки. – Только я не знаю молитв. Что она тебе рассказывала, ты помнишь?

– Конечно, – отвечал я. – Когда мы будем умирать, а мы все будем умирать… мы будем переплывать огненную реку. Ну, как Чапаев. Но мы не должны жаловаться. Нам на голову будут пикировать железные птицы, чтобы мы от боли закричали, открыли рты. Если закричим, нас тут же проглотит огонь.

Мать подумала и спросила:

– А разве бывают железные птицы?

– Наверное, это метафора, – предположил я. – Может, какие-то видения? Вон в тибетской "Книге мертвых" сказано… после времени, равного вдоху и выдоху, ты увидишь…

– Ты такие книги читаешь?! – испугалась мать. И наивно пропела: -

Заче-ем?!

– Но ведь мы все равно все…

Мать закрыла мне ладонью рот.

– Не надо так говорить. Дальше. Что она тебе рассказывала дальше?

– Дальше?.. – Я пожал плечами. – Дальше будет другая огненная река.