Страница 3 из 30
Кстати, тогда она и попросила их познакомиться. И ее теперешний муж сам представился как майор из УБОПа или УБЭПа. Андрей Николаевич.
Фамилия – то ли Гуров, то ли Егоров… к черту! Вычеркнем вон из памяти! Прежде не знали и теперь не помним!
Накидав в пакет свои кофты, блузки, юбки, жемчуг, цепочки, она глянула на истерзанную постель Никиты:
– Тебе что-нибудь погладить?
– Н-нет, – простонал Никита, глядя в окно. Только б не заплакать.
Или не захохотать. Странное, разрывающее чувство. Он старательно вскинул подбородок.
– Постель я из стирки заберу, привезу. Теперь вот что. Ты нынче сильно потратился…
– Да, да, да, – закивал, оживая и слегка покраснев бугорками щек, майор.
– Я могу оплатить часть покупок, которые ты делал для меня… это будет честно, Никита… ты же… когда я…
И так далее. И так далее.
Скатертью дорога – вертелось в голове. Скатертью с цветочками. С барашками, у которых рога. Скатертью-скатертью дальний путь стелется… песенка есть.
– Закурить найдется? – спросили из темноты.
Оказывается, Никита давно уже сидит в ночном парке имени Горького, на каменной скамье. Он медленно поднялся… сейчас пристанут, будут бить? Сколько их? Двое? А я сопротивляться не буду. Ему было все равно.
– Нету.
– Ты что, больной? Чего забился в кусты?
И поскольку Никита не отвечал, парни подступили ближе. Они были в черных шуршащих кожаных куртках, в кожаных кепках. Кажется, даже в кожаных штанах. Наверное, бандиты.
– Обидел кто? – спросил второй, у него голос потоньше.
Никита не отвечал. В голове шумело.
– А то поможешь нам? Постоишь, это рядом… мы с одной дверью разберемся… понимаешь, ключ потеряли..
“Ограбить киоск хотят?” Ему было все равно, но соучаствовать в преступлении – это слишком даже для сегодняшнего дня.
– Нет, ребята, – ответил Никита, снова садясь. – Можете убить, но я не пойду.
– Ты чего?! – удивился первый. – Зачем же убивать? Нет так нет.
У него широкое лицо, толстый нос. Глаза словно выпученные. А голос грудной, как у женщины, несколько в нос.
– Он больной, – шепнул второй, худенький, первому, и парни, с полминуты постояв в раздумье, ушли.
Никита снова опустился на скамью.
Он вспомнил, что перед тем, как подойти к нему, эти парни (конечно же, это были они) бормотали во тьме неподалеку о том, что город богатый, не то что Канск, и тут везде деньги.
– Если не деньги, так товар, – хмыкнул кто-то из них. – По Марксу.
Никита просидел еще с полчаса, на него с неба смотрела плоская, похожая на тарелку с закуской луна. Правда же, надо выпить и перекусить.
Он побрел к стекляшке с надписью “Рай у тети Раи”. И был сразу же на свету схвачен милиционерами.
– Это он!.. – указывала на него низенькая девица с крашеными губами, в красном пуховике. – Говорю, в черной коже!..
– Вы с ума сошли! – Никита с ненавистью оттолкнул милиционера, который уже отцепил от пояса наручники.
– Сопротивление при исполнении!.. – пробормотал тот и ударил Никиту кулаком в глаз.
– Сволочь!.. – прорычал Никита и дернул за руку сотрудника милиции.
Хотел попытаться вывернуть – видел в кино. Но по неопытности не успел: на него обрушился с резиновой палкой второй милиционер.
Никита зло плевался, большой нос его был разбит, по губам текла кровь.
– Суки!.. Менты продажные!..
– За продажных ответишь!.. – Ему невыносимо больно скрутили руки, толкнули куда-то вверх, в темноту, в большую машину, как через секунду он понял – в автозак.
Пол дернулся под ногами, Никита упал на грязное мокрое железо, его повезли.
Ну и хорошо. Очень хорошо.
4.
О золотистой косе своей жены дядя Леха Деев не зря вспоминал сплошь и рядом, он клялся ею, когда хотел особо подкрепить свои слова. И тому были причины удивительные.
Несколько слов о биографии Алексея Ивановича, пока измученный Никита лежит в забытьи на узкой железной шконке в изоляторе временного содержания.
Когда-то, в сороковые годы, Леха Деев, сирота, из ангарских погорельцев, паренек с кудрявым чубом и глазищами, сверкающими, как полыньи на весеннем льду, окончил с красным дипломом художественное училище им. Сурикова, вполне умел изобразить с натуры хоть человека, хоть корову, да вдруг с ним что-то случилось – принялся рисовать странные видения: колеса в небесах и лучи, а то и глаз желтый в стороне, а то и рыбу, глотающую лошадь. Понятно, что Худфонд его юношеские картины не закупал. Да что коммунистический Худфонд – эти холсты-картонки и даром-то люди брать боялись: явное влияние буржуазного Запада. А художнику жить надо. А насиловать себя, поехать, например, на строительство ГЭС, чтобы малевать огромные краны КБГС-1000, какие усердно малевали малиновою краской знатные художники, он не мог.
– Простите меня, я с Ангары, я глупый, – говорил он о себе, часто-часто моргая, как ребенок. – Мне трудно даются прямые линии.
Он было принялся весело и бегло строчить карандашиком за маленькие деньги портреты знакомых – его немедленно предупредили:
Красносибирск не Монмартр, за предпринимательскую деятельность светит срок. Деньги можно получать только через Худфонд.
Жил Алексей бедно, в горбатом из-за осевшего берега бараке речного порта, куда его еще студентом впустил начальник порта Херсанов в благодарность за красиво изображенный старый двухтрубный пароход
“Святитель Николай”, на котором, по данным историков, молодой
Ульянов-Ленин уплыл в Шушенское в ссылку. Эта картина долгие годы висела в кабинете Херсанова, вызывая одобрение всех московских заезжих чинов. Правда, кое-кого смущало: почему из одной трубы дым тянется в одну сторону, а из другой – в другую? Куда же, дескать, плывет пароход? Начальник нашел умный ответ: над Енисеем ветер ходит кругами. А один местный искусствовед разъяснил в газетной статье (но это уже в годы горбачевского послабления): дым течет в разные стороны, потому что художник хотел показать метания юного Ленина. (А уже при Ельцине этот же искусствовед написал, что всё проще: Деев изобразил сразу оба рейса – и в Шушенское, и обратно… Но это к слову.)
Итак, молодой живописец жил бедно, краски кончились, карандаши укоротились, и стал он, глядя через зеленоватое оконце вниз, на ослепительное стремя Енисея, попивать водку. Загадка чисто российская: откуда берутся деньги на водку?
К нему заглядывал сосед по бараку, бывший бакенщик, ныне на пенсии, старик Иван Иванович Шухер. Беззубый, с лицом лошади Шухер уверял, что он – чистокровный русский, из православных немцев елизаветинских времен. А почему фамилия еврейская: выдавая ему справку, ошибся писарь в зоне – у отца фамилия была Шехер, а он черканул: Шухер.
– Вы мне как старший брат! – развеселился Леха Деев. – В детстве меня тоже пацаны на шухере держали – ростом мал, а глаза зоркие.
Дед, гордитесь, такая фамилия – судьба!
– Но с ворами я не дружил никогда! – обиделся и заплакал седой старик.
– Однако вы, я понимаю, стерегли всю жизнь фарватер? Чтобы корабли не разбились, не сели на мель?
– Это верно, – согласился сосед.
– Вот видите! А моя фамилия Деев. Если Добродеев, я бы знал, что должен делать добро и больше ни-ни. А я просто – Деев… стало быть, обязан всё перепробовать… то есть своим умом дойти до сути, до сердцевины, как писал один поэт, фамилия вроде Сельдерей или Петрушка…
И при этом Алексей хохотал-заливался, прикрывая ладонью уже тогда редкозубый рот.
– Не надо мной ли ты смеешься? – строго вопросил старик Шухер. И получив заверения, что нет, что над врагами социализма, мигом притащил из своей комнаты завернутую в газету “Правда” бутылку водки. – Как самому-то в голову не пришло – насчет Шухера!.. За ваш ясный ум! Вы, пожалуй, и Косыгина заткнете за пояс.
– Запросто! – отвечал молодой художник, глядя, как свет, влетевший в мутное окно, играет на седых кудряшках старика, словно белая бабочка. – Я бы и Репина заткнул, да денег нету на краски.