Горящий рукав

Один из последних его романов, "Борисоглеб", восхитил меня так, что перехватило дыхание. Это роман о юности двух сиамских близнецов, с которыми мать вынуждена жить половой жизнью, чтобы как-то облегчить их страдания неразделенной любви, невозможности счастья. Это почти античная, совершенная конструкция, сравнимая, скажем, со знаменитым

Лаокооном. Вы помните копию этой гениальной скульптуры при входе в

Эрмитаж? Отца и его красивых детей душат змеи, обвиваясь вокруг них, и уже не выпутаться, хотя надо пытаться.

В "Борисоглебе" тоже сплелись счастье и гибель, как сиамские близнецы. Иначе и не бывает в жизни – и Чулаки удалось показать это так остро, наглядно, неразделимо, как больше никому. Дай бог каждому писателю такого романа, в начале или в конце! Именно совершенство романа, его досказанность и безысходность вызвали возмущение многих.

"Вы что, знаете другой способ как-то помочь близнецам?" – "Нет. Но все же… так нельзя… должны быть ведь какие-то рамки…"

Стенания людей бессмысленных, не способных на отчаянный поступок даже ради спасения ближних, заполнили воздух вокруг. Они поняли правильно – это роман против них, так ни на что не решившихся, прошедших со скорбными минами мимо всех жгучих проблем. Я сам таких ненавижу… зато они всегда комильфо! "Но как же так можно?" – "А как?! Лучше – никак?"

Трудней всего сдвинуть людей с привычного самочувствия, когда они считают себя благородными, воспитанными, культурными и гуманными, демонстрируя это лишь в разговорах и хороших манерах и никогда не рискуя ничем – а вдруг это "отразится" на безупречной их репутации?

И вот Чулаки кинул им всем вызов. Возмущение бурлило еще и потому, что уж от Чулаки этого не ожидали, – с его старомодной чопорностью, немецкой пунктуальностью (какие-то немецкие бабки у него были), с его знаменитой порядочностью (никогда не делал ничего, нарушающего принципы), – и вот! Безобразие! На что же опереться теперь – если даже такие столпы, как Чулаки, вытворяют такое! Но я горячо его за это полюбил. Он показал всем, что такое писатель, буйный и свободный. На поведении его это, впрочем, никак не отразилось. В беседах и интервью он был, как всегда, сух и закрыт, и если его

"доставали" с романом, объяснения давал самые скучные и благонамеренные, словно и не считая, что написал нечто из ряда вон выходящее. И это тоже правильно. Еще не хватало, чтобы Чулаки вдруг изменил своему эталону поведения!

Я сделался горячим сторонником еще не напечатанного романа, хотя почти все его прочитавшие предпочли позицию брезгливых "комильфо".

"Да… Но не так же!" – "А как?"

К счастью, тогда я был главным редактором мной и придуманного журнала "Мансарда", литературного органа Пен-клуба, и волевым усилием напечатал "Борисоглеба" в первом номере, игнорируя почти общее возмущение вокруг. Вроде за свободу слова боролись, особенно тута, в Пен-клубе. И что? То был довольно редкий в моей жизни момент

(их за жизнь было несколько), когда я находился в холодной ярости и ради результата готов был на все. Заплюют? Под общий возмущенный крик уберут с поста редактора? Да ради бога! Дело стоит того.

И пусть некоторые, наверное, прочли это лишь как эротически-извращенный вымысел (литературная форма и должна быть шокирующей, это и холодный, расчетливый Набоков прекрасно понимал, потому и прославился), а другие прочли "Борисоглеба" демонстративно-пренебрежительно, плюясь и поминутно взывая к

"каким-то нормам", – но так и должны восприниматься шедевры. Эта яркая и сильная вещь прозвенела и всколыхнула всех. "Все великое приходит с кощунством на устах". Не знаю, кто это сказал. Точно, не я. Но я с этим полностью согласен.

Кто же заботится лишь о своей "взвешенности", лишь с нею и ляжет в гроб, и никто не вспомнит его, кроме близких. Но если для обычных граждан такой уход правилен и закономерен, то для писателя такой

"двойной уход навсегда" – навсегда из жизни и навсегда из литературы

– ужасен и непростителен.

Чулаки даже из смерти своей сотворил шедевр, неразрешимый и трагический, как он сам. В журнале "Нева" сразу после гибели Чулаки обнаружился рассказ, который он принес незадолго до этого и который как-то комментировал его смерть… или, наоборот, делал ее еще более непонятной? Близкие знакомые его, которых он удостаивал разговором по телефону, знали, что у него рак, но никто из них не мог сказать – связана ли его загадочная смерть с этим?

В списке смертей, который, увы, становится все более длинным, смерть

Чулаки самая загадочная, самая магнетическая, притягивающая самое острое сострадание и интерес. Что и требуется от писателя.

Смерть Чулаки совпала (может, и неслучайно?) с концом эпохи политических надежд. Он был воплощением той эпохи и выпил ее до дна.

При нем казалось еще, что возвращение наших людей во власть возможно. Губернатор Яковлев демонстративно отстранился от принятой при Собчаке симпатии власти к демократическим силам и сразу же показал, что для него все равны -коммунисты и антикоммунисты; все они жители города, и он обязан заботиться обо всех. Тогда это был шок. Двадцать лет мы наступали и вроде бы победили… и вдруг – "два шага назад"? Да нет – значительно больше, чем два!

Но у Яковлева были еще противники, причем довольно высокого ранга.

Как вы знаете – самого высокого: сотрудник администрации Собчака стал президентом и вряд ли теперь относился к победителю Собчака с большой симпатией. Поэтому оппозиция, чутко уловившая эти веяния, росла и крепла. Было ясно, что победа за ней. Многие газеты города, причем самые лучшие, терзали Яковлева, высмеивали его внешнюю простоватость, привычку "светиться" на экране при открытии разных промышленных объектов – что за фигура после элегантного Собчака? И с чего бы им не быть смелыми, если даже представитель президента в городе явно был на их стороне?

И на пике очередных надежд, совпавших с правлением Чулаки, у него было на кого опереться: тогда критики губернатора были в силе и в цене. Разные могущественные структуры и партии поддерживали Чулаки и руководимый им Союз писателей – именно такой, независимый, оппозиционный, он и ценился тогда (я имею в виду и руководителя, и сам Союз).

И вот – очередная революция победила. Постылый губернатор Яковлев ушел. Но бывшая оппозиция, победив, мало что изменила в свергнутой идеологии, разве что еще больше усовершенствовала ее и вовсе не вернула руль демократам, она их использовала лишь временно, для борьбы, а потом снова отправила "в долгий ящик": никого из защитников Белого дома и Мариинского дворца по телевизору не видать.

Но момент предвкушения победы над очередным "супостатом" был упоителен – и Чулаки вместе со многими успел вдохнуть это полной грудью. И успел также почувствовать, как кислород этот превращается в углекислый газ. Не это ли предрешило его гибель? Но ему было что вдыхать.

Теперешняя власть никому не мешает. Она вежлива и аккуратна. И, наверное, она похожа на власть во всех цивилизованных городах мира:

"Пожалуйста – делайте что хотите! Ах, не можете? К помощи привыкли?

Так, может, вам еще и секретаря по идеологии прислать? Шутка. Хотели свободы и независимости – вот и наслаждайтесь!"

Но душа-то наша горит, как прежде! Ведь не за город казино и фаст-фудов мы боролись! Выслушайте нас! Но у власти есть свои

"критики", выжившие и вышколенные при всех режимах, – их "критику" власть только и слушает и вовсе не считает себя оторванной от жизни.

А надобность в наших бойцовских качествах отпала – может, до поры, а может, навеки. Вообще – отпала надобность в нас. Так, еще книжку чью-нибудь они, может, и прочтут, если в отпуск случится плохая погода, но Союз писателей как явление, как политическая сила – избави бог, хватит уже этих волнений!