Страница 3 из 5
– Ее по смотрел.
“Гашенька, моя дорогая,- заскрежетал ее зубами (своими зубами), – Гашенька, моя дорогая, ты только скажи мне, я его в порошок сотру!.. ”
“Скажи скорей ему, Аглая, за что тебя твой муж имел? ” – не удержался я передразнить Пушкиным. На сей раз цитата, точная или неточная, получилась все-таки к месту, и для меня – как глоток свежего воздуха (право, не ожидал).
Аглая взвизгнула. Собака тявкнула. Ее дал мне в глаз. Я дал в глаз ему. Мы сцепились. Затрещал халат турецкий. Попадали стулья.
Посуда полетела со столика.
В общем, картина нелицеприятная.
Стоял у нас большой медный самовар на буфете. Память о бабушке. В детстве я прятал в нем сигареты. Жена говорила, что я подарил ей самовар этот на день почему-то ее рождения. Неправда. Я не дарил. Но пусть.
Он-то и загремел мне на голову.
В глазах потемнело. “Уездили клячу ”,- послышалось мне
(или вслух произнес – кто теперь знает?). Я потерял сознание.
Моя фамилия Жильцов. Олег Жильцов.
Жильцов Олег Николаевич.
Странная фамилия – Жильцов; Нежильцов мне кажется более внятной.
Естественно, в школе я был Жильцом. И во дворе был я
Жильцом. Что лучше, конечно, как думаю я сейчас, чем быть
Кирпичом, например, каковым был мой враг Кирпиченко. Но кирпич, я думал тогда, – это твердость, увесистость, прямота, а что такое жилец? Я недолюбливал свою фамилию. Я недолюбливал свою фамилию за то, что она начиналась почему-то с малосимпатичной буквы Ж, за то, что в ней явно слышалась ЖИЛА, за мягкий знак, за желе, за глупое цоканье. Учителя, мне казалось, произнося “Жильцов ”, сглатывали слюну.
Иногда я протестовал. Ко мне обращались: “Жилец ”. “Я не жилец ”,- отвечал я сурово.
В шестом классе в гостях у Оли Кашицкой я впервые увидел словарь Даля. Полюбопытствовал. Не найдя слов неприличных, ни того, ни другого, ни третьего, открыл на “ жильце ”. Так вот кто такой жилец.
“Кто жив, кто живет или кому еще суждено жить ”.
Хорошо это или плохо? Пожалуй, с этим можно смириться.
Хуже: “Постоялец, нанимающий помещение ”. Еще хуже:
“Паренек для прислуги ”.
Неясно, как относиться к – “ уездному дворянину, жившему при государе временно ”. Вроде бы дворянин – вполне сносно, но почему “ при ” и каком еще государе?
Сотрясенный мой мозг алкал безмятежности. Сотрясенный мой мозг алкал, говорю, безмятежности, а тут такие события.
Вот и я теперь: кого не спроси (всех, кто помнит еще) – до мельчайших подробностей помнят День Великого Катаклизма.
Мне же нечего вспомнить.
В больнице им. 25-го Октября встретил я день 19 августа, и тем он запомнился мне, что сильно тошнило. 20-го тоже сильно тошнило, и 21-го тоже тошнило, но меньше, не так уже сильно. Потому что кололи магнезию. Мировые силы сходились в единоборстве, решались судьбы народов, а мне, равнодушному к их судьбам, кололи магнезию в задницу – такое ужасное несоответствие!
Прежде чем уколоть, сестра сообщала обязательно новость: дан такой-то приказ, ультиматум такой-то отвергнут, Борис
Николаевич почему-то с броневика обратился к народу.
Тошнило. С победой демократии перестало тошнить, и я снова почувствовал желание что-нибудь съесть; но, странное дело, когда я потом, по прошествии дней, месяцев, лет, видел на телеэкране лица героев, особенно то, одутловатое, с выражением отеческой заботы, сразу припоминался нервный, неровный сестрицын голос и начинало поташнивать.
В те дни я и не думал вникать в происходящее, я вообще старался не думать. Просто не думалось – вот и вся моя мысль.
Отголоски исторических потрясений, затухая в сотрясенном мозгу, ничего не доказывали, кроме – что тошнит не без причины. “Белый дом… – переговаривались сестры -… наш
Белый дом… ” “ Белый дом. Белый дом. Белый дом ”, позвякивали ложками нянечки и везли макароны желающим есть. Не наш ли? – глухо во мне отзывалось и глохло.
“Будет штурм, – тревожились, – Белого дома ”. А мне так представлялось: дом, в котором лежу (обязательно белый), вот-вот начнут штурмовать и будут брать поэтажно.
Теперь, когда почасовая хроника событий опубликована, я склонен считать, что самовар загремел мне на голову в исторический момент: мятежники собрались на последнюю сходку. Трубецкой сказал: “Да! ” Самовар навернулся. Я потерял сознание. Не сомневаюсь, Валера с Надеждой в этот миг, счастливые моим отсутствием, разрядились, как молнии, в любовной схватке, и я даже многих спрашивал потом: а что было с вами накануне известных событий – в такое-то время ? И ведь с каждым что-то случалось. А раз так, раз произошел, в самом деле, некий неведомый всплеск вселенской энергии или что-то вроде того, мирового порядка-масштаба, должен ли я, многогрешный, со своей стороны роптать на Аглаю? Ну упал самовар и упал. О другом вспоминать не хочу. Аглая, прости.
Ждали жертв. В ночь на 20-е, узнал я потом, когда вспоминали другие, а мне полегчало, – в ночь на 20-е ждали жертв. Кого-то действительно привезли, но не в нашу палату. Привезенный оказался белогорячечным.
Я поправлялся. Меня посещали. Пришел как-то Валера, принес бутылку кефира и печенье со знаковым именем “Привет
Октябрю ”. У него остались мои ключи. Жил Валера теперь в моей комнате – вместе с Надеждой. “ Не волнуйся, мы присмотрим за комнатой. Все будет в порядке ”.
Я и не волновался нисколько.
Оказывается, в ночь на 20-е Валера и Надежда были на баррикадах. Они защищали Мариинский дворец, оплот тогдашней законно избранной местной власти. К счастью, нападающих не было. Защита прошла успешно.
“Ты представить себе не можешь, – вдохновенно говорил мне
Валера, – как это было здорово! Как прекрасно! Какое единение людей! Самых разных! Самых-самых разных людей! Ты знаешь, я впервые ощутил себя счастливым. Такой был единый порыв! Общий восторг!.. Как жаль, что тебя не было с нами!
Если б не это, – он показал на мою голову (мне – на мою),
– ты бы был обязательно с нами ”.
“Извини, – сказал я как можно мягче, чтобы не обидеть
Валеру, – вас тоже не было со мной ”. “С тобой?
Сравниваешь… Все было так стремительно. Когда мы вбежали, ты лежал на полу ”. “Ну и ладно, Валера ”.- Я пожал ему запястье по-дружески. Он сидел рядом, я лежал, улыбался.
Страшно представить, что было бы, если бы на площадь перед
Мариинским дворцом выехали настоящие танки. А тут Валера с
Надеждой на баррикадах. Все гибнут, кроме Валеры. Надежда гибнет последней. А Валера контужен. И вот мы с ним лежим в больнице им. 25-го Октября. Соседние койки. Я, поправляясь, подаю ему пить. Он герой. Я – пришибленный самоваром.
Как-то раз я получил передачу – экзотический фрукт киви (в тот год он был нам еще в диковинку), а к нему прилагалась записка:
“Дорогой друг! Знаю, знаю, что Вы поправляетесь. Искренне желаю скорейшего и полного выздоровления. Не смею обременять Вас своим непосредственным присутствием, но прошу принять мое заверение в дружбе. У меня есть для Вас небольшой сюрприз. Когда выпишетесь, обо всем узнаете. Жму руку. Ваш Д. Ф. Л.”.
Кроме “ дефлорации ” и “ дефиле ”, никаких ассоциаций “ Д . Ф. Л.” не вызывало. Я был больше обескуражен, чем тронут. Я не знал – от кого. Целый вечер перебирал всевозможных знакомых, и только ночью, во сне, вдруг озарило: Долмат Фомич Луночаров, троллейбусный пассажир! Я мигом проснулся. Палата храпела. Луночаров мог найти меня через Аглаю, я же дал ему телефон. Я был потрясен вниманием Луночарова. И немного испуган. Сюрприз… Не люблю я сюрпризов.
Незадолго до выписки еще раз пришел Валера, принес опять же кефир и печенье принес, “Радость детства ” печенье.
“Понимаешь, они тебя изведут. Тебе не ужиться с Аглаей ”.
“ Понимаю, – сказал я,- а что же мне делать? ” “Главное, не делать глупостей ”,- дал Валера дельный совет. “Ну спасибо, Валера ”.- “А что? Тебе нужен покой. Плюнь на эту квартиру. Пока. А потом – видно будет… Давай сделаем так. Мы сейчас поживем у тебя, поприсмотрим с Надеждой за комнатой… Ничего, у нас получается, мы справляемся, ты не волнуйся… А ты… Ты пока что у Надькиной тетки поселишься, есть каморка свободная, в двух шагах от