Сэр

Слушание музыки человеком, способным, как Берлин, проходить за мелодию в иные смыслы, извлекаемые пианистом так, как это делал

Рихтер, меняло – в той конкретно точке партера, где сидел такой слушатель,- ее звучание, принципиально не отличавшееся от того курзального, которому внимал семи-восьмилетний ребенок. На вид это было то же, что я наблюдал, когда летом приезжал к своей оставшейся в живых тетушке на Рижское взморье и однажды, белым вечером, мы отправлялись в потоке общекультурной публики слушать общекультурную программу столичного гастролера на открытой концертной площадке в Майори, и звучали знакомый Шопен, и

Мендельсон, и Чайковский, мы аплодировали, артист раскланивался, витало сознание присутствия в особенном месте и участия в специальном ритуале, и вдруг тот, что на подиуме, делал поклон кому-то в аудитории, и, если это были Нейгауз и Ахматова – как действительно случилось когда-то, пусть и в другом зале,- то это выделяло их и противопоставляло всем остальным не по причине их заведомой исключительности или тем более известности, а мгновенным, всеми ощущаемым разрядом электричества, который отбрасывал происходящее из сферы общекультурной в творческую, досягаемую только для них двоих, точно так же как для композиторов в момент сочинения.

“- Как звали вашу маму?

– Она была, во-первых, двоюродная сестра моего отца.

– Ну да, так это бывает. Как ее звали?

– Фамилия?

– Нет, имя.

– Мария. Не еврейское имя. Мусся. Ее называли по-еврейски Муся.

Но в паспорте она Мария. Всегда была. Мария Борисовна. Нет, не

Борисовна: Мария… Исаковна. Отец был Мендель Борисович.

– Как они говорили по-русски? Их русский язык был, по-вашему, на каком уровне? Отца и мамы.

– Прекрасный. Но немецкий тоже. Они ходили в немецкую школу в

Риге. Их отдали в Петершуле. В Петершуле их научили по-немецки.

Они были двуязычны. Я по-немецки не говорю, а они да.

– У вас никаких сестер-братьев не было?

– Нет.

– А идишу вас учили?

– Нет.

– Вы разговаривали с родителями по-русски?

– Я не говорил по-идиш.

– Никогда?

– Нет. Родители говорили по-идиш со своими родителями, но не между собой.

– А вы с ними разговаривали только по-русски.

– Только.

– Скажите, а ваши отношения с отцом и матерью – как бы вы их назвали? Дружеские? Исключительно дружеские? Или прохладные? Или натянутые?

– Нет, дружеские, нормальные. Других людей для меня не было.

Была маленькая семья, были родственники, но, в общем, это были только отец и мать. Иногда они ссорились. Тогда мне было очень неприятно. Но я любил моего отца. До конца. Мою мать тоже. В этом отношении у меня была спокойнейшая жизнь. Ничего холодного никогда не было.

– А были такие отношения немножко такие, как знаете, в еврейских семьях бывают, истерические? То, что называется “еврейский отец”, “еврейская мама”?

– Нет, нет, нет, абсолютно нормальные.

– Как вас в семье звали, как вас они звали?

– Как они меня звали? Шая. Потому что древнееврейское Исай – это

Ишайя. Так звали дядю Шаю, дядя Шая был миллионер. Потому что его называли Шая, потому и меня. Полное имя Ишайагу.

– Что это значит, Ишайагу?

– Ничего. Просто полное имя. Так же как Иоганнес по-немецки, а не Иоганн. Есть Иоганны, есть Иоганнесы. Брамс был Иоганнес. Бах был Иоганн”.

Профессор из Олл Соулс, несколько раз сидевший со мной за одним столом во время ланча, и его жена, с которой мы познакомились в православной церкви, англичане из Южной Африки, пригласили нас с женой в музей Эшмолеан на клавикордный концерт. Слушать Генделя и Скарлатти среди картин Учелло, Филиппо Липпи и Рубенса было и больше, и меньше, чем только музыка или только живопись.

Эстетические гармонии одновременно двух искусств, создавая эффект перенасыщенности, усиливали чувство наслаждения – и отвлекали одна от другой. Перед концертом мы провели полчаса у них в доме недалеко от центра, в красивой просторной гостиной со старинной мебелью. Из окон открывался вид во двор, как бы на два участка: садовый и огородный. Было очень похоже на то, что я вижу с крыльца своей избы в деревне Алексино Тверской области.

Оксфорд был и то, и другое: концентрированное изящество, клавикорды, золотые рамы, часто рафинированность, почти подталкивающая к снобизму,- и сельская простота, естественность природы. Грибы, но в парке, а не в лесу,- которые собирал мальчик.

Оксфорд – это библиотека, одна, другая, двадцать пятая.

Безлюдные парки книг – если это не публичная, не Бодлеан, не

Тейлориан, а библиотеки колледжей, самые “естественные” в этой местности: посадки вековой, шестивековой давности, новые насаждения, аллеи и просеки, большие столы для “интеллектуальных трапез”, для выглядящих такими маленькими и заблудившимися читателей, нескольких одиноких путников, отбившихся от своих компаний. На одном из столов – действительно кофейные чашки, ожидающие каких-то гостей с какой-то конференции. Часть стен дубовые, часть – сосновые, но за отсутствием первичных признаков

– листьев и игл – одни от других не отличить. За библиотекой – часовня: алтарь с репликами средневековых, разрушенных в

Реформацию фигур, единственных, что многочисленностью напоминают удавшийся пикник; врата, не церковные царские, а функциональные, впускающие-выпускающие, барокко, модным бывшее в ХVIII веке, тогда же и переставшее, но уничтоженное не целиком,- черная деревянная арка с золотыми не то херувимами, не то амурами, не то птицами. И – не то чтобы обязательно сумерки, но – обязательно мысль о сумерках, которую вот уже и подтверждают огни, зажигающиеся в окнах, в частности, в окнах таверн.

И обратно: флора и фауна, пейзажи и сельское хозяйство

Оксфордшира, попадая в границы города, обретают вид иллюстраций из альбомов, словарей, энциклопедий, систематизированные и рассортированные по ящикам Большого Каталога. Лебеди, белые на черной воде Темзы; нестерпимо белые – если вдруг встречаются с парой каких-то черноперых, тонко- и красноклювых водоплавающих, название которых надо искать по определителю; приобретающие жемчужный отлив – если в тумане; неподвижные – если на неподвижной ряске заводи или пруда; тяжелые – когда над самой водой обгоняют лодку; поистине птичий двор Короны, на худой конец итонцы – в сравнении со щиплющими на берегу траву стаями пегих канадских своих кузенов. Таверны и гостиницы “Лебеди” – просто “Лебедь”, “Лебедь старый”, “Белый”, “Лебедятня”,

“Лебяжья”. Не меньше, чем птиц,- лодок: на вездесущих Темзе

(по-местному Айзис, Изиде) и Червелл, отнюдь перед ней не пасующей, не говоря уже о кичливом Оксфордском канале, байдарки, академические, шлюпки, желтые, пестрые, ныряющие с берега в зимнюю воду, переворачиваемые гребцом по команде тренера дном вверх, чтобы так же умело выправиться, временами скапливающиеся у шлюзов. Тренеры, едущие параллельно по дорожке вдоль берега с двумя возгласами: “гоу!” и “релакс!”. Невидимые рыбы, о которых можно судить только по наличию рыболовов, иногда устраивающих официальные соревнования, высаживающихся на берега десантом в каких-нибудь зеленых куртках РАСВ, Плаф Энглинг Клаб

Бэнбери, всегда с множеством приспособлений, с поплавками, светящимися в сумерки, с одним на всех карасиком в ведерке.

Лошади, внезапно начинающие бежать по двое, по трое, так же внезапно останавливающиеся и кладущие голову на шею друг другу; квадратные мясные коровы; кусты черной сочной ежевики; ослепительно желтые поля сурепки, посеянной на масло по распоряжению Европейского Совета; свободные зеленые пространства, которые иногда зовутся лугом, иногда пустошью, иногда рощицей. Поезд, проходящий вдали мимо деревни, которая, ты вдруг понимаешь – Оксфорд.

Однажды, подойдя к лужайке перед Хэдингтон-хаузом, я оглянулся – и увидел, как около ворот перебегает дорожку рыжая лиса, вспрыгивает на каменную стену забора и соскальзывает на другую сторону: огненное видение. Я спросил у Исайи, частое ли это событие, он ответил: “Да, лисы есть. Кур нет, а лисы есть”.- “А ежи?” – “Есть, есть… Но я писал без мысли о живых ежах и лисах”. Он имел в виду свою книжку “Еж и Лиса”, о Льве Толстом,