Роман с простатитом

Смерть, прикидывающаяся жизнью, царила внизу. Немолодой скрюченный мужчинка тискал свой аккордеон с дурковатой страстью, исполняя еще неясную партию в грандиозной симфонии.

Внезапно я ощущаю, что многодневной экономией выслужил право сходить в вагон-ресторан. Не есть – ощутить свое могущество: захотел и сходил. Пробираясь через устрашающий лязг мечущихся под ногами тормозных площадок, через плодоносные заросли развешанных повсюду босых ног, я с колыхнувшейся симпатией отметил компанию парней моего возраста (в ковбойках – опознавательный знак романтика), только зачем-то устроившихся в этой мещанской роскоши купейного вагона с ковровыми дорожками.

Зато столик у них был уставлен бесстрашными напитками, у которых чем красивей название, тем смертоносней суть: портвейн

“Золотистый”, вермут “Янтарь”, водка “Кристалл”…

Отобедав, в родном купе я застал дорогих гостей: двое моих собратьев по ковбойскому ордену потешались над дурковатым аккордеонистом, щедро, впрочем, отдаривая его солнечным, золотистым, янтарным и рубиновым. Правда, меня слегка покоробило некое дуновение простоты, но я в ту пору еще склонен был упрекать себя в чрезмерной щепетильности – как будто щепетильность бывает чрезмерной! Сегодня люди, которым всегда весело, ввергают меня сначала в безнадежный ужас, а потом в смертную тоску, но тогда мне еще казалось, что ими можно забавляться, словно игрой мартышек в зверинце, – теперь-то я знаю, кто на самом деле у кого сидит в клетке…

Вскоре романтики увлекли шута обывателя в свою веселую пещеру, оборвав на самом интересном месте незабвенную песню: “Домино, домино, будь веселой, не надо печали. Домино, домино, ты пер… больше всех на вокзале”. Не без зависти проводив их, я взялся за

“Исповедь” Толстого: “Случилось то, что случается с каждым, заболевающим смертельною внутреннею…” – и тут появился аккордеонист без аккордеона. Но боже – как очеловечилось его окончательно, казалось бы, раскисшее лицо! Потерял купе, где остался аккордеон, – не ахти уж какая потеря. Но настоящее, страшное, реальное горе, оно и включает деловые чувства: страх, долг, порыв помочь или спрятаться, – а вот маленькое, нестрашное горе остается почти что знаком – оно и пронзает электрическим разрядом в скафандре. И уж как я был счастлив показать простодушному музыканту дружеский приют романтиков! И уж так меня ошарашила их злоба: “Ты чё разбазлался?! Ты чё – блюститель порядка?!” – люди в ковбойках, знакомые со словом “блюститель”, уж никак не могли просто прибрать к рукам чужой аккордеон.

Едва я успел уложить своего счастливо обмякшего протеже, ковбойский квартет явился снова. “Пошли выйдем в тамбур, защитник х…в, мы тебя из поезда выкинем на х…”, – приглашающе кивая, сулил один из них с какой-то особенно радостной задушевностью. Но если бы я до конца поверил, что все до дна обстоит так просто, я не сумел бы столь шикарно ударить бутылкой о металлическую окантовку вагонного столика и с

“розочкой” в руке шагнуть им навстречу. Простота настигла меня лишь в сортире, куда, прибрав осколки, я отправился (не без опаски оглядывая коридор) замывать на штанах липкое пятно янтарно-рубиновых остатков: “ыкк, ыкк…” – несколько мощных рвотных спазмов все же так и не позволили мне сблевать правдой -

Жизнью, Как Она Есть.

На сочувственные и одобрительные реплики болельщиков я кивал, чтобы не обнаружить дрожь в голосе. Не надо, не надо ввязываться в драку, если не умеешь это делать красиво. А когда проспавшийся

Орфей как ни в чем не бывало веером развернул меха: “Мишка,

Мишка, где твоя сберкнижка?..” – я ощутил без слов: не позволяй скотам (обитателям мира реальностей) втягивать тебя в их разборки, ибо тебе придется из-за ненужного рисковать самым драгоценным, а им – наоборот. И уж сколько меня потом пробовали подвергнуть принудительной мобилизации – притом на такие фронты, которым я до подобострастия сочувствовал! – где-то еще в учебной роте я начинал внутренне ершиться, когда мне пытались указать конкретного и окончательного врага: партийную диктатуру, антисемитизм, самодура начальника. Да, понимал я, мерзость, дикость, подлость, но все политические, национальные, производственные безобразия – лишь крошечная часть общего диктата материи над духом, реальности над мечтой, простоты над сложностью, пользы над прихотью, Смерти над Жизнью. И те, кто желал объявить наиболее болезненные лично для него ущемленности

– главными…

Если я сегодня кого-то ненавижу, так это Благородных людей.

Праведников, уже отыскавших самую мудрую и благородную истину.

Скоты внушают мне всего только ужас и отвращение, а благородные люди – интимнейшую, задушевную ненависть: они вгоняют простоту, окончательность в самое сердце сложности, они осуществляют ороговение не чего-нибудь, а наиболее нежных точек цветения и роста. А насчет “самых правильных” истин… Следуя самой мудрой и благородной истине, непременно попираешь другую, столь же мудрую и благородную.

Ковбои сорвали с мира покров выдумки, игры, а явленный в наготе, и Париж – дыра из дыр. И что с того, что рябь на Ангаре похожа на сморщенную поверхность разлитой зеленой краски? Немного удивительно только, что у берегов она вновь становится кристально прозрачной – галька на дне отчетлива безо всякой зелени.

И пена за кормой “Ракеты” – посередке взбитый белок, а по краям

– майская травка. Ближе к Байкалу синева все нарастает – от глубины, что ли? Смесь синьки и зеленки. Подножия гор подернуты папиросным дымком, в нем отчетливо, как луч в пыльном кинозале, видна граница света и тени, отбрасываемой вершинами. Но меня чуточку волнуют только имена: Байкал, Хамар-Дабан…

Вода – сколько ни пробовал вымыть ноги, мгновенно сводило ломотой. На причале, на солнцепеке, пар валит изо рта, и подальше, на жарком берегу, то и дело так и дохнет зимой.

Прибойчик, который обычно треплет всякий мелкий мусор, прежде чем вскипеть, успевает показать свой разрез, совершенно прозрачный, как в ухоженном аквариуме. Но чем выше в гору, тем теплее, тем жарче, уже пот струится со лба: железы устройства

“Я” пока что работают исправно. Но понемногу и они выйдут из строя, и устройство будет пожрано какими-то червями, которых пожрут какие-то еще более мелкие устройства, а тех еще и еще…

И Байкал, говорят, так сказочно чист из-за того, что какие-то ракушечные устройства пожирают остатки других устройств. Это и есть мудрость марксизма-дарвинизма: жизнь есть борьба всевозможных устройств за обладание другими устройствами – людьми, аккордеонами, сюртуками, дохлятиной, – и лишь те устройства достойны жизни и свободы, которые умеют их защитить клыками и когтями, а вовсе не те, перед которыми склоняются в невольном восхищении, как звери перед лирой Орфея. Научный

Взгляд – это честный взгляд Хама на наготу мира.

И тут я понял, что еще шаг по крутизне – и я начну катиться по щебенке вниз, к десятиметровому обрыву, набравши скорость детских салазок… Я застыл в неловкой, дышащей неподвижности.

Осторожный шажок обратно – из-под кедов выкатилось несколько камешков, стремительно набирающих все более и более беззаботную припрыжку по щебенчатому скату, ровному, как крыша…

Не знаю, сколько это продолжалось – минуту или четверть часа. Но наконец я почувствовал, что спасен. Это не было счастьем – это было облегчением: уфффффффф… Счастье явилось, когда до меня внезапно дошло, что я могу отнестись к этому облегчению

СЕРЬЕЗНО. Что я для себя вовсе не одно из бесконечных устройств, а драгоценнейшая вещь на свете – только не нужно искать никакой высшей инстанции, которая подтвердила бы мне это, – таких инстанций нет и не будет.

Только тут я осознал, до чего была подорвана моя вера в собственную значимость отказом моей жены любить “просто меня”.

“Турбаза” отзывается чем-то сердито-турбинным. Крашенная в огненно-фиолетовый цвет кастелянша (так, что ли?) утирала слезы: какой-то свинье нерусской, скотине, которую следовало бы выселить за пьянство, она дала лишнее одеяло, а та собирается на нее жаловаться, что ее поселили в холодную комнату, а они все холодные, только в одной печка. Простота нашатырным спиртом пронзала до мозгов (тьфу!), но я сразу распознал благородное происхождение ее слез – пьяное, ибо лишь в подпитии простой человек способен прослезиться от причин истинно человеческих – утраченная молодость, оскорбленная честь, а не деньги, жратва,