Подменыши

– Ты чего орешь?

– Там змея! – в страхе произнесла Серафима.

– Подумаешь, великое дело – змея. Ужик какой-нибудь или гадючка, – пожал плечами Эльф.

Тимофей смотрел на происходящее горящими глазами и широко улыбался.

К счастью, Белка этого не заметила.

– Гадюка? Она по мне ползала!

– Да, они любят тепло. Грелась, наверное.

– Грелась? На мне? Я спала со змеей?

– Бывает… Это придает тебе некое сходство с Евой, – неопределенно протянул Эльф.

– Ты что, издеваешься? А если б она меня укусила?

– Паралич, пена изо рта и медленная смерть! – решительно заявил Сатир.

Серафима от страха обняла себя руками.

– Ну, мать, попала ты!.. – сказала самой себе.

Тимофей, едва сдерживая смех, протянул ей лопух с испеченной рыбой.

Белка дернула плечами, словно отбрасывая страхи, и принялась уписывать еду, не забывая, правда, беспокойно оглядываться вокруг.

Ночью, лежа в шалаше, сквозь сон она услышала, как кто-то большой, словно тюлень или морской котик, плещется у берега. Слышался негромкий смех и неразборчивое бормотание. Белка открыла глаза, увидела сидящего на мелководье человека. Капли с острыми огоньками звезд внутри стекали по его спине и рукам. Казалось, он весь переливается и сверкает, как ртуть на солнце. Рядом с ним сидел и беззаботно шлепал по воде рукой кто-то, странно похожий на Сатира.

Белка шевельнулась и поняла, что не чувствует рядом его спины, сильной и теплой, словно разогретый за день камень.

Было в уединении этих странных купальщиков что-то родственное, близкое, словно братья встретились после долгой разлуки. Серафима провалилась обратно в сон.

На следующий день они снова плавали, ныряли, радуясь солнцу и чистой воде, доставали со дна причудливые окаменелости и ракушки, валялись на солнце, лениво переговаривались и разглядывали проплывающие вверху облака.

– Человек создан для пьянства и безделья, – сказал Эльф.

– Ах, как хотелось бы, чтобы так оно все и было! – откликнулась

Белка, сладко потягиваясь на песке.

– Я в лесу коноплю нашел, – подал голос Сатир. – Дикую. Нарвал и разложил сушиться.

– В наших широтах конопля беспонтовая вырастает. Солнца мало.

– В этом году лето жаркое. Посмотрим, что получится.

Следующие дни проходили так же, как и этот. Они купались, били рыбу, готовили ее на огне, загорали, по вечерам подолгу сидели у воды, передавая друг другу дымящийся косяк с травой и наблюдая за движением заходящего солнца. За тем, как красный шар медленно сползал за иззубренную, словно кромка боевого меча, темнеющую линию леса и мир погружается в мягкие сумерки, как в прозрачную голубоватую воду. В воздухе чувствовался такой вселенский покой, что хотелось перестать дышать, дабы ничто не нарушало его. Наступала ночь, густая, как смола, и наполняла воздух тайной.

Может быть, это были лучшие моменты в их жизни. Если бы кто-то другой оказался на их месте, возможно, он согласился бы с ними.

Впрочем, никто и никому не в силах запретить сидеть по вечерам на берегу озера и, наблюдая закат, понимать, что одним из величайших грехов на земле является нарушение тишины, а величайшая музыка – та, что неотличима от молчания.

Дым от сигарет неслышно, как пар от нагретой воды, поднимался вверх, вкрадчивый и осторожный, похожий на падающий вверх снег. Мысли текли все медленнее и медленнее, а затем и вовсе останавливались, не понимая, куда двигаться, если все видимое и невидимое разом лежит прямо перед тобой. Мысли терялись среди лучей закатного солнца, криков засыпающего леса, замирающих движений ветра и вечного спокойствия озера, мимо которого прошли сотни веков. Серп месяца вставал над лесом, как полуприкрытый веком глаз небесного мудреца.

Дни тянулись красивые и неторопливые, как процессия экзотических улиток.

Иногда Белка, Сатир и Эльф забирались на торчащие из-под воды стволы деревьев и лежали там часами, разговаривая обо всем на свете.

– Один буддийский мудрец сказал, что высшим счастьем является возможность есть когда хочешь, пить когда хочешь и спать когда хочешь.

– И ты правда думаешь, что это счастье? – удивилась Белка.

– Нет конечно. Это всего лишь свобода, и не более того. Даже, скорее, не сама свобода, а движение к ней. Ужас в том, что современная цивилизация преподносит свободу в качестве самодостаточного и конечного продукта. А ведь еще Ницше говорил:

“Быть свободным не от чего, а для чего”. Обыватели вытребовали себе иллюзию свободы, чтобы сидеть на привязи сытости, телеразвлечений и сексуальной распущенности в пределах собственной кухни. “Хлеба и зрелищ”. Со времен Римской империи известно, что раб, освободившись от рабства, первым делом требует себе нового хозяина.

Бедное человечество боится свободы… Как проклятья, как клейма, как проказы…

– Я не боюсь, – пожал плечами Сатир.

– А ты и не человек. Если они все люди, то ты не человек.

– Да с чего ты взял, что я не человек? – обиделся Сатир. – Да я человек больше, чем они все вместе взятые! Я обречен быть человеком и буду им.

Эльф молчал, Белка, вытянувшись на стволе, расслабленно следила за разговором.

– Хорошо, первую попытку стать людьми человечество объединенными усилиями загубило. СССР задохнулся. Что дальше? Стремиться к победе капиталистического труда? Да куда ж там стремиться? К чему? К деньгам? А дальше? Любому нормальному капиталисту понятно, что дальше этому строю двигаться некуда. Куда? Обогащаться? Хорошо! Но зачем? Чтобы больше потреблять? Хорошо. Давай обогащаться дальше.

Зачем? Чтобы потреблять еще больше? А предел будет? Что, кроме денег, сможет завещать умирающий при этом строе человек? Ничего!

Апофеоз капитализма – ничто! Абсолютное ничто!!! Что такое деньги?

Хлам! Сегодня они есть, а завтра пожар или финансовый кризис – и их уже нет! Так что ж, завещать эту фикцию? Я помню своих родителей, я люблю их, но за такое наследство я бы их проклял.

Он замолчал, и на друзей вдруг свалилась огромная и мягкая, как стог, тишина. Несколько минут они прислушивались к звукам реки и леса, которые осторожно, словно мыши в сене, копошились в этой тишине.

– Кстати, Серафима, это ничего, что я ненавижу обывателя? – шепотом спросил Сатир, глядя в небо.

– Нет, это скорее нормально. Порядочный человек обязан ненавидеть обывателя. Особенно обывателя в себе, – сонно откликнулась Белка.

– Нет человека страшнее обывателя, – продолжил Сатир. – Все зло мира свершается либо с согласия обывателя, либо при его непротивлении. И дело даже не в том, что я их ненавижу. Дело в том, что они этого достойны.

Сатир тряхнул головой:

– Все, спать пойду, – и соскользнул со ствола дерева.

Над рекою плыл густой туман, в котором раздавались всплески играющей рыбы. Белесая дымка укутывала все вокруг, скрывала от глаз берега, наводняя мир тревожной прохладой. Эльф оглянулся на Белку. Та безмятежно спала, обхватив руками ветку.

Он зябко поежился, ему было и жутко, и интересно, как бывает в детстве, когда малыши в темном подвале рассказывают друг другу страшные истории. Темные деревья на берегах казались толпой великанов, хмуро всматривающихся в молочную наволочь, в которой прятался Эльф. Казалось, они протягивают над водой свои огромные искривленные руки, будто хотят нащупать спрятавшегося. “Не увидите и не найдете меня за туманом. Я невидимый”, – полушутя-полусерьезно подумал Эльф. Вскрикнула где-то сквозь сон птаха, и снова сгустилась чуткая лесная тишина. Он сидел, боясь пошевелиться и едва дыша, чтобы не выдать себя неосторожным движением. Струи воды омывали его, гладили, словно прохладные русалочьи ладони, покачивали и убаюкивали. Вскоре глаза Эльфа медленно закрылись, и он незаметно уснул.

Сатир тем временем тихо прошел мимо шалаша, сказал “тс-с-с” проснувшейся Ленке и направился в лес. Несмотря на темноту, он быстро нашел старый пень, поросший мягким, как кошачья шерсть, мхом, из глубины которого светились добрые глаза. Он улегся рядом, прижался щекой. Не торопясь и ничего не забывая, принялся рассказывать о том, что произошло с ним за последнее время. Мать слушала, тихо и убаюкивающе поскрипывала, гладила сына по голове, щурилась от радости. Зная, что не должен этого делать, Сатир рассказал про Африку. Услышав о скором отъезде в неведомые края, мать притихла, корешки ее замерли, глаза потускнели.