Подменыши

Она в совершенстве овладела всеми видами детского оружия – от трубочек, стреляющих жеваной бумагой, до рогаток с шариками от подшипников. Отсюда пошло прозвище Самострел. Ее успехи в пиротехнике не давали покоя ни учителям в школе, ни соседям по двору. Фейерверки, что она устраивала на Новый год, вспоминали потом до Первого мая.

Такие вот перемены произошли с ней за те пять дней, что она провела в лесу. Когда ей задавали вопросы, чем же все-таки она занималась все это время, Белка всегда отвечала, что ничего не помнит. Причем поначалу у всех было чувство, что ребенок что-то утаивает. Услышав вопрос, она замирала, взгляд ее становился прозрачным, и у того, кто заглядывал в этот момент в ее глаза, создавалось ощущение, какое бывает, когда плывешь во время заката на лодке и смотришь сквозь чистую воду вниз, туда, где змеисто шевелятся морские водоросли, снуют размытые тени и сгущается темнота. Со временем эта странность исчезла, и она только буднично и коротко отвечала:

– Ну потерялась и потерялась, чего пристали? Нашлась же, никто не съел.

Похоже, она и сама забыла понемногу все, связанное с этими событиями, и лишь изредка что-то барахталось на задворках сознания, толкалось изнутри, как стайка проныр-мальков.

А собаки с тех пор так и относились к ней с враждебностью и подозрительностью.

Весна наступала. Теплело. Вздулась, как напряженная вена,

Москва-река, взорвалась ледоходом. Поплыли вниз по течению льдины, по которым одиноко бродили черные, будто смоляные, галки. Снега ушли мутными водами в подземные лабиринты. Проснулись деревья, незаметно для человеческого взгляда зашевелили ветвями, брызнули навстречу молодому солнцу клейкой листвой, словно миллиарды глаз разом открыли. Слабая городская трава покинула сырые подземелья и вышла на свет, дрожащая и тонкая. Солнце лизнуло горячим языком землю, осушило последние лужи, еще хранившие воду растаявших снегов.

Приближалась пылающая колесница лета.

В начале мая в полуподвале объявился Йон. Белка, открывшая ему дверь, внимательно оглядела его с ног до головы. На госте был элегантный серый костюм, белая рубашка и галстук. На голове, как и раньше, красовалась растаманская вязаная шапка.

– Ну привет, – сказала Белка. – Я тебя только по шрамам и узнала.

Без тулупа и валенок ты что-то на себя не похож.

Тот широко, как умеют только негры, улыбнулся.

– А я пришел вас в Африку звать. Поедете? – спросил он, нагибаясь, чтобы не задеть притолоку, и проходя в квартиру.

На звук его голоса из комнаты подтянулись остальные обитатели квартиры. Тимофей радостно взвизгнул и запрыгал вокруг гостя в каком-то дикарском танце, цепляясь за его руки и пытаясь повиснуть на них. Йон, будто не замечая висящего на его локте мальчика, протянул руку, поздоровался с Эльфом и Сатиром.

– Я тебя уже видел, – обратился он к последнему. – Только ты тогда…

– Он замолчал, подбирая слова.

– Разбирался с жизнью и смертью, – закончила за него Белка.

Йон снова улыбнулся:

– Я принес коньяк, траву и кофе. Поговорим?

– Можно, – согласились обитатели полуподвала. – Проходи в дом.

– А мне? Мне ты чего принес? – дернул его за полу пиджака Тимофей.

– Тебе – ананас, – сказал негр, – ты любишь ананасы?

– Да. Но лучше б ты принес мне немного яда для стрел.

– Тимофей, отстань от человека, – оборвала его Белка. – Дай нам поговорить.

Вскоре они сварили одуряюще ароматный кофе, добавили туда немного коньяка и, развалившись по комнате, кто где хотел, стали приятно проводить время.

Белка, привыкшая, словно кошка, занимать самые высокие места в доме, устроилась на вершине пирамиды из телевизоров. На экране каждого из них в правом верхнем углу, где обычно находятся эмблемы телеканалов, красовались аккуратные маленькие свастики из липкой бумаги. Сатир, прислонившись к дверному косяку, сосредоточенно набивал папиросу.

Эльф стоял у окна, временами хмурил и потирал лоб, смотрел вверх на небольшой клочок неба, очерченный оконной рамой и унылой стеной дома напротив. Тимофей уговаривал Ленку попробовать кусочек ананаса, доберманша терпеливо сопела и отворачивалась.

Наконец, Сатир закончил свою возню, опустился рядом с диваном, щелкнул зажигалкой. По комнате поплыл голубоватый дымок. Сатир довольно улыбнулся и передал папиросу Йону. С телевизоров спрыгнула

Белка, притащила с собой Эльфа.

– В детстве у меня была книжка, которая называлась “Дом забытых игрушек”, – сказала Белка через несколько минут, задумчиво оглядывая горы ненужных вещей, возвышающиеся над ними. – По-моему, мы живем именно в этом доме. Забытые и в забытьи.

– А мне, честно говоря, нравится быть ненужным, – заметил Эльф. – Я всю жизнь желал этого. Чтобы я никому не был нужен и чтоб во мне тоже никто не нуждался. Это свобода…

– Свобода – это осознанная необходимость, – сказала Белка, выпуская изо рта тонкую струйку дыма.

– …Хотя, вообще-то, – продолжил свою мысль Эльф, – полной свободы нет ни у кого и ни у чего. Все материальное – изначально не свободно, поскольку свойства материи ограниченны.

– А я думаю, что человек свободен только тогда, когда он действует по любви, – неторопливо произнес Йон. – Не тогда, когда хочет что-то получить или избавиться от страданий, а именно по любви.

– Тогда это тоже никакая не свобода. Это зависимость, – вставил Эльф.

– Я согласен быть в такой зависимости.

Все задумались, пелена дыма над диваном сгустилась.

– Наш черный брат прав, – сказала Белка, словно бы разговаривая сама с собой. – Прав, как… Не знаю… Как первый снег прав… Как звездопад…

Как солнце…

– Как смерть… – закончил Сатир.

Все погрузилось в покой и тишину. Струйки дыма скользили и переливались в воздухе, словно стебли трав под ветром. Их мягкие, невесомые движения навевали спокойные мысли и приятные воспоминания.

И, уже стоя в коридоре, Йон сказал Белке:

– Не знаю, когда я теперь вас увижу. Дел много. Думаю, в сентябре мы сможем переправить вас в Дого. А пока ждите.

Начались размеренные, однообразные будни. Белка играла в переходах на гитаре, зарабатывала деньги. Эльф занимался образованием Тимофея.

Сатир безнадежно томился. До поры он терпеливо молчал, но как-то ранним утром в начале июля не выдержал, растолкал спящих Серафиму и

Эльфа и зашептал:

– Люди, лето в разгаре. Июль! А мы здесь… Пошли отсюда! Ведь не для того мы живы, чтобы вот так жить, а? Пошли!

Осторожно, чтобы не будить до срока Тимофея, они собрали еду и скудную одежду.

– Тима! – тихо потревожили мальчика. – Пошли.

– Куда? – с трудом открывая глаза, спросил Тимофей.

– Ну, пока вперед, а там видно будет.

Электричка три часа пела им свою монотонную песню, качала, баюкала.

На одной из безлюдных станций Сатир разбудил свою команду и вытолкал на горячую полуденную платформу.

– Чуть не проспали!

– Господи, что ж за спешка такая… – пробурчал Тимофей, зевая и оглядываясь.

Вокруг нежились под солнцем шуршащие и свиристящие поля, изогнутые перекатами холмов и оврагов. Вдали, у самого горизонта, виднелась темная каемка леса. Зашипели, закрываясь, двери, электричка отошла от платформы, и путешественники остались одни. Пахло разогретыми шпалами и полевой травой.

– Просторно-то как! – воскликнула Белка, потягиваясь. – Есть где разгуляться!

– Это в тебе, не иначе, кровь предков говорит! – язвительно бросил

Эльф. – Тоже широкие были натуры.

– Молчи! А то ты мне сейчас за Куликово поле ответишь!

– И за стояние на Угре, – подсказал Тимофей.

– Да-да, и за Угру тоже!

– Выучил на свою голову, – сокрушенно заметил Эльф, поворачиваясь к мальчику спиной.

Сатир взвалил на спину рюкзак и скомандовал:

– Все, хватит междоусобной вражды. Русский с татарином – братья навек. Пошли.

Они шли до самого вечера. Переночевали на опушке соснового леса, а с рассветом вошли под его высокие своды, будто в древний храм. Запахло смолой, звук шагов заглушил толстый слой опавшей хвои.