Подменыши

Армагеддону.

– А нами что, по-твоему, руководит, глупость или жадность? – поинтересовалась Белка.

– Вами что-то другое руководит, – ответил Эльф. – Вы не от мира сего. Из какой-то другой сказки. Потому-то я, наверное, и увязался за вами.

– Зря ты так, – сказал Сатир, встряхивая свою бутылку. – Нельзя разочаровываться в жизни.

– Ну конечно… – отмахнулся Эльф. – И что ж ты мне посоветуешь?

– А что тут советовать? – пожимая плечами, проговорил Сатир. -

Например, можно повисеть, вцепившись в край крыши. Двадцать четыре этажа – хорошая высота. Хорошо прочищает мозги.

– Ты это серьезно? – спросила Белка.

– Вполне.

– Ты сдурел? А вдруг у Эльфа рука сорвется? И что тогда?

– В этом-то и весь смысл. Когда под тобой семьдесят метров пустоты и вся жизнь твоя зависит от кончиков пальцев, думается намного легче и правильней.

Эльф снял капюшон, прошелся вдоль края крыши, посмотрел на город, сияющий, словно россыпь драгоценностей из про2клятого древнего клада. Каждый огонек манил к себе, обещая неопределенное маленькое счастье. Каждая искорка будто бы пела тоненьким сладким голоском о тепле, уюте и безопасности. И все вместе они превращались в могучий хор сирен, зову которого было невозможно противиться, если только не завязать себе глаза и не заткнуть уши. “Нет, это не хор сирен, – возразил сам себе Эльф. – Москва, как любой город, похожа на угли остывающего костра, которые только-только начали покрываться пеплом.

Безумно красивые, все еще хранящие жар огня и даже способные зажечь огонь, но в себе огня уже не несущие”.

Эльф лег животом на край крыши, замирая от страха, медленно спустил ноги вниз и, потихоньку опускаясь, повис на пальцах. Осторожно перехватывая руки, развернулся лицом к городу и замер. Висеть с вывернутыми руками было намного тяжелее, но гораздо интереснее. Как будто ты находишься в полной темноте в открытом космосе и смотришь оттуда на скопище железа, камня и слепящего электричества. Эльф замер. Ботинки со стальными мысами на мощной подошве вдруг стали неимоверно тяжелыми и потянули вниз. Капюшон хлопал, будто обвисший под встречным ветром парус. Эльф пошевелил вздрагивающими от страха и напряжения пальцами рук, поудобнее устраивая их на холодном влажном бетоне.

Неожиданно рядом с ним опустилось гибкое изящное тело Белки.

– Не возражаешь, если я тут с тобой повишу?

– Как хочешь, – с нервной хрипотцой в голосе разрешил Эльф.

Ветер, словно пес, тут же вцепился в полы расшитого пончо Серафимы и принялся шумно трепать их.

Снизу доносились хлопанье дверей, смех и крики людей, лай собак, урчание движущихся машин. Звуки эти уходили в небо и отдавались где-то высоко за облаками гулко и грозно, как в колоколе. Эльф осторожно стукнул каблуком по выложенной мозаичными квадратиками стене, словно желая удостовериться в ее реальности. Каждая жилка внутри него трепетала от страха.

Белка покачалась, перехватываясь то одной, то другой рукой.

– Я тут недавно поняла одну очень важную вещь. Знаешь, в чем разница между христианами и коммунистами?

– Нет.

– В отношении к концу света, к апокалипсису. Христиане уверены, что люди – создания, испорченные в результате грехопадения, поэтому их деградация – процесс естественный, а апокалипсис – закономерный итог существования человечества. И по большому счету, христиане не собираются ему мешать. Они будут спасать отдельных людей. Из тех, которые придут к ним сами. У коммунистов – другой подход. Кстати, ты знаешь, что в начале века многие приходили к коммунизму из христианства? Так вот, коммунисты считали и считают, что человек не является изначально испорченным созданием и его можно и нужно заставлять жить честно и безгрешно. Но поскольку, предоставленный сам себе, он, как правило, начинает деградировать, то заставлять нужно сверху. Властно, жестко, а когда нужно, и жестоко. То есть коммунисты считают, что все человечество можно спасти для жизни вечной. Создать государство с такими законами, когда деградация будет наказуема и осуждаема. И таким образом спасти все человечество от гибели. Посмотри, насколько схожи десять заповедей христиан и

“Кодекс строителя коммунизма”. Если ты найдешь там еще хоть одно значимое противоречие, кроме веры в Бога, то я готова сейчас же разжать пальцы.

Эльф задумался:

– Это слишком просто, чтобы быть правдой.

– А я уверена, что коммунистический строй в СССР спас для жизни вечной больше душ, чем вся предшествующая христианская эпоха, – жестко сказала Белка.

Эльф помолчал.

– Не знаю, мне нужно подумать.

– Думай, кто ж не дает…

Эльф, мучаясь, заворочал головой по сторонам.

– А может, хватит уже врать себе? Почему бы не принять, что этот мир действительно конченый, здесь ни сила, ни слабость уже не смогут ничего изменить, – прокричал он поверх плеча, а ветер в это время хлестал его капюшоном по лицу. – Здесь отрава во всем – в людях, в книгах, в музыке, в самой истории человечества. Всюду тихое гниение и распад. И как бы кто ни старался, этого не остановить. А если понимаешь это, как можно жить? Зачем тогда жить?

– Почему же? В семнадцатом году все-таки смогли изменить. Через кровь, через страдания, но смогли же! – перекрикивая шум ветра, отвечала ему Белка. – Построили государство-монастырь, где люди были намного чище и лучше, чем весь остальной мир. Где они успешно противостояли европейской деградации. Так если человечество способно делать такие попытки, значит, не все еще потеряно. Значит, можно опять попробовать отгородить клочок земли, куда не будет доходить зараза остального мира.

– С чего ты взяла, что люди в Советском Союзе были лучше остальных?

Наверняка такие же!

Белка чувствовала, что пальцы ее деревенеют, и старалась говорить как можно убедительнее:

– Да потому что всякое дерево познается по плодам! Если хочешь хоть что-то понять в этой жизни, всегда смотри на плоды! Ты взгляни на наше искусство того периода и сравни с тем, что производилось на

Западе. Вспомни наши фильмы! “Тот самый Мюнхгаузен”, “Свой среди чужих…”, “Женя, Женечка и „катюша””, “Сталкер”, “Андрей Рублев”,

“Гостья из будущего”, да мало ли еще! Там же только добро и вера в людей! А музыка! Вспомни, ты сам говорил, что детские песни, написанные в советский период, – это песни людей, не познавших зла!

Не познавших зла! Задумайся, что это значит! Говорил?!

– Да, говорил, – согласился Эльф. Он уже начал понемногу привыкать к своему страху. – Но в любом случае это время ушло, задохнулось…

– Да, здесь это время ушло, – согласилась Серафима. – Я ведь тоже смотрю телевизор, все вижу и понимаю. Сейчас от России, похоже, осталось только выжженное поле, на котором в ближайшие годы ничего светлого не вырастет. Даже случайно не вырастет. Должно пройти время. Идеи коммунизма должны снова уйти в подполье, а может, даже и умереть, чтобы заново родиться. Люди должны снова по горло наесться капитализмом, чтобы попытаться из него вырваться.

– То есть ближайшие десятилетия – потеряны, поэтому мы ляжем на дно и замрем… – начал Эльф, но Белка тут же оборвала его:

– Йон сказал мне, что его отец собирается делать в Годо… нет, стоп, как его там… в Дого революцию. Социалистическую революцию. Йон сказал, что если мы хотим, он может взять нас с собой.

– Правда? – склонился к ним Сатир.

– Правда! – заверила Белка. – Во время последней нашей встречи сказал. Ты, Сатир, тогда еще в “коме” был.

Эльф повисел некоторое время молча. Глубоко вдохнул густого от весенней сырости ветра и попросил, задрав голову кверху:

– Вытащи меня, а то я сам что-то не могу.

– Мне кажется, из такого положения самостоятельно выбраться вообще невозможно, – заметил Сатир, вытаскивая Эльфа, старающегося не смотреть в темную пустоту под ногами.

– Вот еще! – фыркнула Белка, ловко перехватила руки, повернулась лицом к стене и, подтянувшись, перекинулась на крышу.

Сатир открыл новые бутылки и раздал друзьям. Эльф жадно отпил несколько глотков, сел подальше от края крыши и, обняв себя за плечи, попытался успокоиться. Время от времени он качал головой и что-то тихо шептал. Постепенно дыхание его выровнялось, дрожь отпустила, он погрузился в задумчивость. Взгляд устремился куда-то чуть выше сияющих московских полей. Лицо стало спокойным и красивым, словно у спящего младенца, которому снится что-то хорошее, на губах пригрелась светлая, немного усталая улыбка.