Лжесвидетель

Улица чернела перед ними. Даже в ночи было видно, какая она прямая.

Усилие чьей-то воли чувствовалось в ней. Она скорее держала направление, чем сама могла называться улицей, идеальное воплощение линии, проведенной на ватмане, бездушной и уверенной.

Рядом дрожал его спутник, Захар попытался взять его руку, чтобы успокоить, но тот отдернул.

– Мрачно у вас в раю, – сказал он, – ни фонарей, ни собак.

В окнах же горел слабый свет свечи, и, если приглядеться, начинало казаться, что над ней склонились три лица; одно женское, бледное, удивленное, с сильно подчеркнутыми глазными впадинами, и два детских, в профиль, курносых и глупых.

– Твои? – спросил Захар

– Кажется, мои, – неуверенно сказал одессит. – Не мешай.

Он еще долго смотрел, сдерживая дыхание, пока Захар не потащил его к другому дому.

– А эти? – спросил он.

– И эти, – сказал одессит. – Куда ты меня привел?

Как объяснить этому бедному человеку, что живется им здесь не так уж плохо и его появление вряд ли кого порадует? Все как-то притерпелись, а тут муж, а тут слезы, а тут расспросы, никому не нужные, и главное, никакой возможности вернуться назад.

Чего он ищет, чего он хочет? Уцелел – и радуйся. Зачем этой бедной женщине видеть его, кому он здесь нужен со своим героизмом? Ишь какой бравый! Она и так все знает о нем. Она его отмолила.

– Здесь еще много домов, – сказал Захар. – Ты не спеши. Посмотрим.

Хочешь, я вызову их всех на улицу?

– Нет, – сказал одессит, – я пойду. Все-таки ты уделал меня почему-то. За что? Мне всегда было трудно с вами.

– Да, с нами нелегко, – согласился Захар.

– Что вы здесь делаете, Левитин? – услышал он, и косой свет фонаря ударил им в лица. – С кем вы? Я же просил вас никого не приводить и по возможности не возвращаться.

Это был Эдельштейн. Он стоял посреди улицы, растопырив левую ладонь так, будто хотел перехватить их обоих. В правой же был высоко вздернут фонарь, тень Эдельштейна, отброшенная в сторону леса, казалась угрожающе огромной, но никого не пугала, таким маленьким, как жучок-светлячок, стоял он сейчас рядом с одесситом, и с чего было его бояться?

– Кто это? – спросил Эдельштейн. – Я не знаю вас. Чужой? Вы снова что-то не так сделали, Левитин.

– Простите меня, Эдельштейн, – сказал Захар. – Понимаете, у этого человека умерла жена, и…

– Какая жена? Какая может быть ночью жена? Что вы несете? Вы все-таки очень бестактный тип, Левитин.

– Да, – сказал Захар, – кажется, я начинаю понимать, что вы имеете в виду.

Они оставили старика стоять в тяжелом раздумье по поводу последствий этой встречи, а сами направились через лес к океану. Идти оказалось легко, здесь все было знакомо Захару и почему-то совсем не пугало. И то, что верзила-одессит плакал рядом, придавало его миссии проводника еще большую ответственность, и хотелось успокаивать, но ему мало было успокаивать одного, он чувствовал в себе силу успокоить сразу всех, всех. Он знал, как это сделать, вот только, как собрать их в ночи, он не знал.

Они вышли к океану, где одессита уже ждал огромный корабль с притушенными огнями в сторону Африки, попрощались, и мой отец^63 остался ждать дождя, чтобы вместе с дождем прорвало в груди тоску, досаду, избавило его наконец от тревоги, она никогда не покидала, тревога, с поводом, без повода. Но дождя не было.

А утром на остров прилетел Эйхман и никого в местечке не обнаружил.

Наверное, перепуганный ночной встречей, Эдельштейн перестраховался и увел всех куда-то.

Встревоженные Хорст и Эрик метались от дома к дому, лягали стены сапогами, от чего пустые домики складывались, как карточные. Эйхман истерически хохотал:

– Ну и Шпеер, ну и великий архитектор!

Ему было, из-за чего волноваться, он прибыл на остров, потому что война подходила к концу, фюрер проиграл и теперь решил закончить жизнь на Мадагаскаре,^64 среди благодарных ему людей. И уже стоит посреди разбомбленного Берлина гидроплан, готовый взлететь, совсем немного времени остается. Но, прилетев на остров, Эйхман мало того что не обнаружил жилища, достойного фюрера, он не обнаружил даже самих евреев, ни одного, только в доме старосты Эдельштейна нашли записку: «Я не могу так больше жить».

Записка предполагала самоубийство, но самого Эдельштейна обнаружить тоже не удалось, и потому Эйхман велел Хорсту и Эрику крушить дома, разрушить все художественные изыски архитектора Шпеера, главного, по его словам, виновника всех бед рейха.

Эйхман бегал между домами, ругался, от частых криков связки превратились в угли, один свист и шипение.

– Неблагодарный народ, – свистел он. – Фюрер дал им свободу, а они для него даже бунгало достойного построить не смогли!

Он клял Хорста и Эрика, путая их с евреями. Он вообще был ужасен, чувствуя провал своей миссии. Его даже хотелось пожалеть.

– Что с ними случилось? – сетовал Хорст. – Такие надежные ребята.

Эдельштейн увел их ночью. Что-то их напугало.

– У нас самих не остается времени, – сказал Эйхман. – Через несколько часов фюрер будет здесь, куда они могли деться?

– Здесь спрятаться негде. Если только на севере, в гротах.

– Что еще за гроты? – грубо спросил оберштурмбанфюрер.

– Вряд ли, – сказал Эрик. – Евреи – острожный народ, а там крокодилы.

– Крокодилы? – спросил Эйхман. И в тот же миг его прошибло потом вдохновения насквозь, как в детстве, когда он увидел в аквариуме беспомощную массу маленьких, узорчатых, распластанных друг на друге крокодилов. Он обрадовался так, как не радовался победам на фронтах и все уменьшающейся численности еврейского населения в мире.

– На север! – крикнул Эйхман неожиданно звучным, вернувшимся к нему голосом, и они помчались. Ехать надо было сто километров, но по местным дорогам было бы лучше идти пешком. Он как мог помыкал

Хорстом и Эриком, торопил, оскорблял, потирая руки, как всегда перед тем, как отправить еврея в ад.

– Рыбки мои миленькие, или что-то вроде, – произнес он в адрес рептилий и приказал направить лодку к озеру именно сквозь гроты, чтобы, вглядевшись в темноту, стать единственным зрителем великолепного зрелища – пожирания евреев крокодилами, но то ли оступился, то ли Хорст и Эрик неверным движением вёсел накренили лодку, то ли его толкнул под руку один из духов, что в прежние времена жили здесь, – неизвестно, только он свалился в воду и был отнесен ею к середине озера, где его уже поджидала семья крокодилов, давно не жравших мяса. Он не успел даже крикнуть «я свой!», как крокодилы набросились на него и стали рвать вместе с мундиром, глотая пуговицы, сукно, круша на мелкие части позвоночник, чтобы дорваться как можно скорее до самого вкусного, что есть у человека,

– сердца. Но сердца они не обнаружили. И тогда крокодилы попытались выблевать его тощее, как гвоздь, тело, но им это тоже не удалось. По одному они стали опускаться на дно, чтобы прийти в себя, и потому не могли услышать, что начавшееся вместе с первым же движением челюстей ангельское пение вокруг озера продолжается. Это хор малагасийцев славил мудрость и мощь крокодилов. Они вернулись.

Всё вернулось на круги своя. Фюрер, действительно, долетел до

Мадагаскара и, не обнаружив там евреев, у которых хотел найти приют, отказался от гостеприимства малагасийцев и удалился куда-то на юг острова, где до сих пор ждет, когда же его приедут и спасут.

Так что ищите фюрера на Мадагаскаре, это я вам точно говорю.

Что сделали с другими соратниками фюрера, можно узнать из книг.

Об участниках этой истории известно, что одессит вернулся домой, время залечило раны, женился на хорошей сердобольной женщине, родил еще двух детей.

Я тоже неплохо устроился. Всё как-то утряслось. Вот только одно беспокоит меня: куда они все исчезли тогда? Может быть, Эдельштейн увел их в Африку, но зачем они взяли с собой моего отца?

1. Адольф Эйхман – оберштумбанфюрер СС. Редкий гад. Виновен в уничтожении 6 миллионов евреев. Казнен в Израиле. (Здесь и далее примечания автора.)