Лжесвидетель

– Хуже, – сказал Захар, – я самый неспокойный. Мне себя некуда девать.

– А-а-а, – сказал один из лейтенантов. – Ну тогда оставайтесь, нам с вами делать нечего.

И, задребезжав, не прощаясь, уехали, оставив после себя легкий след вони в воздухе.

Захару показалось, что он видит бегущих уже где-то на вершине холма, и что удивительно – они бежали точно такими же плотными группами, их нисколько не поубавилось, возможно, даже стало больше, они взбирались все выше и выше и, только приблизившись к небу, начинали сбиваться в облака.

«А я не верил, – подумал Захар, – что в жизни может произойти сразу столько бесполезного».

Сделав еще несколько шагов, он чуть не наступил на небольшую остренькую змейку, соскользнувшую с одного из деревьев на обочине дороги, испугался, но она смотрела на него с любопытством.

– Что, еврей? – спросила змейка внятно. – Вляпался ты в это проклятое дело с островом, теперь вытаскивай своих из беды. Разве это одному человеку под силу?

Захар не отрываясь вглядывался в змейку, боясь ошибиться.

– Не знакомы мы, – сказала змейка, – не бойся, никому не передам, что ты мне ответил. А что ты мне мог еще сказать?

– Но есть же предел, – сказал Захар вслед уползающей змейке. -

Нельзя же так всегда, мы же не вечны.

И тут же оглянулся: не видит ли кто, как он разговаривает сам с собой.

Все, что произошло потом, было уже не так интересно, больно уж некрасиво.

Из маленького глинобитного домика, покрытого изразцами, вылез человек, увидел Захара и, зевнув, ленивым жестом подозвал его к себе.

– Если хочешь переночевать, ночуй, – сказал он. – Мой склеп – лучший. Здесь их много. Кости мы повытряхивали, теперь прохладно – жить можно.

– Чьи были кости? – спросил Захар.

– Непонятно, – ответил незнакомец. – Может быть, дикари оставили.

Ведь совершенно ясно, что мы здесь не первые. Ты с семьей?

– Нет, – сказал Захар, – моим здесь было бы скучно.

– Ага, значит ты на разведку прислан? – спросил незнакомец. – Это всегда очень трудно – устраиваться здесь одному. Пока привыкнешь! О,

Господи, до чего мне надоело солнце, – то ли провыл, то ли прорычал он. – Нет, чтобы проснуться – и тьма тьмущая, спи снова! Солнце здесь нестерпимое.

– А чем вы здесь занимаетесь? – спросил Захар.

– Новостей ждем. Но так, чтобы друг друга не видеть, мы сами по себе, новости – сами по себе. Чтобы не от людей. Ты тоже лишнее не говори, заметь, я тебя ни о чем и не расспрашиваю.

– Да мне и нечего вам сказать, – пожал плечами Захар. – Со мной ничего не происходит.

– Вот это главное, – сказал незнакомец. – Забирайся ко мне в склеп и спи. Это я один такой дурак гостеприимный, а больше тебя никто не пустит. Залезем, забарикадируемся. Что мы за нация все-таки! Не делимся, жидимся, а еще хотим, чтобы нас любили.

Несколько похожих на этот домиков стояло недалеко, образуя как бы дачный поселок посреди острова, правда, немного растерзанный, как бы недоукомплектованный. Первые капли дождя упали на плоскую крышу.

– Вечность, – сказал незнакомец и плюнул в сторону заходящего солнца. – Будь она проклята.

Ночевал Захар прямо на земле в склепе, и ему действительно не снилось ничего, кроме того, что было на самом деле. Можно было даже потрогать, что ему снилось, стоило только прикоснуться к холодной стене над изголовьем.

Ни кости, только что выброшенные, ни сознание, что совсем недавно здесь покоились мертвые, не возбуждали Захара. Он вошел безмятежно в эту дачную жизнь, и спал безмятежно, и проспал бы так вечно, если бы не привычка вскакивать по утрам и сразу бросаться в поисках еды, не для себя, для других, лихорадочно пытаясь угадать, чем они хотели бы полакомиться сегодня.

– Храпите, – сказал недовольно незнакомец, – и вскакиваете каждую минуту. Знал бы, что вы такой беспокойный, ни за что не предложил бы переночевать.

– Если ничего не произойдет, я сойду с ума, – сказал Захар. – Мне надоело плыть по течению.

И вообще он стал розовым и гладким. Так, во всяком случае, ему казалось.

Шествовал по острову в своей неизменной шляпе, а самому хотелось подставить лысую голову солнцу и получить солнечный удар.

Никто не нуждался в его помощи. Вся огромная энергия, заключенная в нем, была обречена, потому что в главное его не посвятили. Он ничего не знал об этих людях, они жили рядом с ним и были любезны, но вели себя так таинственно, будто этим бросали вызов его незнанию. Они издевались над ним. Захара прямо подбросило, когда он догадался! И

Роза Пинхас, и Зеленка, даже дети… Он был предметом насмешек. Такой клоун на острове. А он так часто чувствовал себя кем-то вроде клоуна, что самих клоунов ненавидел. Клоуны – это уже какая-то последняя стадия перед тем, как перестать быть мужчиной. А он разрешал смеяться над собой только одному человеку.

Он не знал, он не видел возможности встречи с сыном в дальнейшем и почему тогда он должен любоваться природой, тоже не знал. Он не привык вникать в ее поведение, а здесь, кроме змей и хамелеонов, скоро ни одного собеседника не останется.

Кем они мнили себя, эти пресмыкающиеся, чтобы смеяться над ним?

Он стал выяснять обиды, перенесенные за жизнь. Выяснилось, что никаких обид, как и самой жизни, не было. Он жил тяжело, но бездумно, он жил-жил-жил, и никто не причинял ему боли. За это, наверное, и отправили его сюда, лишили сына.

Это и было возмездие за жизнь – сидеть и ждать, пока кто-нибудь придет и заберет его отсюда. Он не мог даже перебирать воспоминания, у него их не осталось.

Чисто статистически он мог вести учет виденного – совершено не нужные знания – и помнить, что он чего-то еще не сделал.

Это солнце, бьющее сквозь дождь, люди, держащиеся на значительном расстоянии друг от друга, но чем-то между собой связанные, это отсутствие перспективы – знать, зачем ты живешь, приводило его в глубокое уныние. Он расхотел идти дальше.

– Оставьте меня в покое, не делайте козлом отпущения! – попросил он кого-то, но остров этот, вероятно, как и все острова, был бессмысленной отторгнутой частью общего человеческого мозга, лишенного корней и связи.

Он как-то прижился в океане и теперь жил в ожидании будущих катастроф, которые одни только могли встряхнуть и изменить его ползучее существование.

Внезапно он наткнулся на колючую проволоку. Ее можно было принять за солнечное марево, но, когда он попытался пройти ее насквозь, она вонзилась в его тело, и при попытке освободиться он порвал рукав пиджака.

«Кому здесь это в голову пришло? – подумал он. – Или пока я брожу, какие-то нововведения внедряются в жизнь острова, приняты новые законы, но кем приняты, если остров предоставлен сам себе? Неужели какой-то сумасшедший присвоил власть и теперь начнется настоящая жизнь?

Он снова будет нужен: где насилие, там нужда в других, и, значит, в нем, Захаре, тоже.

Сквозь проволоку он увидел скалы и догадался, что это те самые карьеры, о которых рассказывали ему. Здесь можно было найти золото, медь или другой какой бесполезный металл. Здесь можно было найти драгоценные камни, но вот в камнях Захар совсем ничего не понимал.

Мало того – не любил, помня детскую свою работу, когда приходилось обвязывать камни ремнями, чтобы сдвинуть с места, хорошо еще, что в компании таких же, как он, пацанов, всегда веселых, не подозревающих подвоха. Но затем, когда самые маленькие стали обессиливать, и сам ты чувствовал – существует какой-то предел возможностей, некий недоверчивый взгляд на жизнь возникал в тебе и держался еще долгое-долгое время после.

Наверху карьера появился человек, он тащил на голове что-то вроде ведра, а потом снял ведро, полное камней, и ссыпал камни вниз. Затем исчез ненадолго, вероятно, чтобы спуститься с другой стороны, спустился, держа в руках железную ступку, и, склонившись над камнями, стал остервенело толочь их в пыль, в щебень, время от времени кусочки поднося к глазам и рассматривая.

Иногда что-то огорчало его и он вскакивал, отшвыривая щебень ногой в ярости, иногда склонялся над ним, любуясь, а потом бережно относил к давно сложенной кучке внутри некоего углубления в скале.