Лжесвидетель

Старо-новая синагога с барочной крышей, рядом с ратушей, на которой единственные в мире часы шли справа налево.

Можно перевезти камни, но как перевезти воздух между стенами, это пространство жизни, когда-то заполненное людьми?

А где сами эти люди? Почему сейчас ночью чехи нервничают, прислушиваются, а евреев нет у синагог? Где придурковатыйСемка, сторож, где раввин, жена раввина, цадики, меламеды, где самые верные прихожане?

Не узнать они не могли, почему не стоят у синагоги, отталкивая солдат и отчаянно крича? Где евреи?

– Все в порядке, – сказал пан Гонзелка. – Евреи продали синагогу.

– Что же будет? – спрашивала напуганная маленькая пани Гонзелкова.^21

– Построят другую.

– Так весь город могут вывезти, – шептались пражане по ночам.

– Кому мы нужны? Это только евреи.

Нет-нет да и приходила в голову мысль, чем будут заполняться эти пустые места? Ведь Прагу не строили, ее отливали, выковывали, ошибки быть не могло, всё нужно, даже евреи.

Когда в саду выкорчевывают одно старое дерево, давшее мощные корни, надо помнить, что оно уже давно там под землей переплелось с корнями других деревьев и не затронуть не может. Дерево уходит, и его провожает весь лес.

А может быть, всё это только сказки, а раны затягиваются быстро?

Вот смотрите, умер человек, и уже кто-то другой на его месте. Даже из памяти вытесняет, потому что и память смертна. В Европе скоро не останется евреев, зачем тогда синагоги?

Все обретало смысл.

– Ух, возня, – жаловался группенфюрер СС Дитрих.^22 – Главное, нас просили не тревожить местное население, разобрать аккуратно. А как тут не шуметь? Это же камень, он тяжелый. А уж кладка у евреев так кладка. Чувствуется, что камень немец клал, евреи только платили. И хорошо, чувствуется, платили.

Он был прав, немцы, конечно, умели всё, но вот рушить синагоги они не умели.

Впрочем, как и строить, – кто бы им дал? Они умели поставить дом, прочный, по старинным правилам, мост воздвигнуть за ночь, найти воду, вырыть колодец, они много чего умели, но вот разбирать древнюю синагогу не умели – совсем новое дело.

И сейчас, облепив ее, как упыри, они соображали. Собственно, сообразили еще раньше, до них, в Берлине. Вся технология была разработана до мелочей, инженеры самые лучшие, но вот на месте оказалось, что синагога не готова к переменам. Она намеревалась так стоять еще несколько веков, она упрямилась и своевольничала.

И то, что с ней обходились бережно, как с невестой, или нет – внезапно разболевшейся, всеми уважаемой старухой, ее совсем не радовало. Она не просила ни разбирать ее, ни собирать, ни маркировать, ни складывать в ящики. И то, что это делают отборные части СС, а прорабом выступает сам Гимм, ее уж совсем не устраивало.

Она и знать не хотела этого маленького человечка в генеральской форме, находящегося на вершине блаженства.

Стены светились изнутри, будто маслом смазанные, матово светились.

Кажется, прикоснешься, и все на тебе останется, а смотришь – ни пылинки. Гладкие важные стены.

Прагу резали по живому без наркоза – ее не спросили. Чего спрашивать? Сколько в мире разрушенных гробниц, скульптур, храмов.

Одни руины. Это только евреи не могут свой храм забыть. Весь же мир давно сменил одежду и на прошлое не претендует. Какой Рим стоял, какой Рим! А теперь останки одни, да и те больше для устрашения – вот, смотрите, какая у нас была история! Была, да сплыла!

А у евреев она всегда с ними, вот что удивительно. Они все на своих плечах тянут. И храм выстраивали дважды и дважды теряли. Если надо, выстроят и в сотый раз.

Что-то такое они пообещали Богу и не обманут. Кого угодно могут обмануть, только не его. Они с Богом в сговоре. Если такое возможно.

Только обидно для Праги – в одночасье лишиться своих синагог. Если честно, раньше казалось, что они рухлядь в золотом городе, выбрасывать надо, а сейчас стало понятно, что без этой рухляди дом не дом. Что-то такое милое, ветхозаветное, и запах особый, ванильный. Как-то без нее неуютно.

Что там бормочут евреи в своих синагогах, неизвестно. Но ничего плохого для Праги они не набормотали.

Надо быть людьми. Надо быть людьми – иначе все рухнет. А это значит, что потерпеть других надо, научиться терпеть.

И противных, и с длинными пейсами, и суетливых, и с чесночным запахом изо рта.

Мы-то сами разве знаем, какое впечатление производим на других?

Вот, кажется, и чех, стопроцентный, коренной, – а вот идет багровый от пива и скверно отрыгивается. Так что ж, убить его за то, что он пиво любит, что кнедлики ест и что пузо у него размером с синагогу?

Ну он так любит, ну привык так жить. При чем тут ваши выдумки, научитесь терпеть других.

Немцы – молодцы. Если им сказано, ни одного камня не уронят, лишнего шума не произведут, унесут незаметно, как воры. Немцы молодцы, не спросят – зачем, приказ есть приказ. В книгах потом расскажут, что как было.

А пока идет работа на углу Парижской улицы. Выкорчевывают синагогу, а фотографы вокруг только и прыгают, только и щелкают.

Не чешские, чехам запрещено, газетам необязательно об этом знать.

Так щелкают, для отчетности, и чтоб воздвигать их потом проще было.

«Не легче ли выстроить новые, – думает Гимм. – На этом проклятом острове? Из бамбука? Или пальмовых листьев? А может быть, выдолбить в скалах наподобие бомбоубежищ? Надежнее будет. Многофункциональное сооружение. Кто сейчас ходит в синагоги? Одни старики. Они же когда-нибудь помрут!»

Не может понять рейхсфюрер, что старики не помрут никогда. А если помрут, то только вместе со всеми, потому что мир так устроен, не бывает он без стариков ни одного дня. И отвращение они вызывают, и скуку, а нужны для чего-то. Стоят они между нами и смертью, как столбы, мы ими до конца света защищены.

А то, что они ропщут, то, что сами они – конец света, это неважно, пусть болтают, пусть грызут, только бы не умирали.

Куда немцы тащат наши синагоги, на кой черт они им дались, кто из

Праги на край света поедет молиться? Ведь не доедут же!

А может быть, именно доедут, потому что пригрелись, и штаны пообтерлись о скамьи, и скамьи пообтерлись, и камень поднатерпелся, желтым стал, как масло, и послушным.

А старенькая подушечка у раввина? Ее что, тоже отдать? А свитки

Торы? Они ведь потянутся за своими камнями.

Конечно, города жалко. А что – город, еврей сам себе город, да еще какой. Еврей сам себе – Прага, и эту Прагу, если надо, сохранит в себе даже еще лучше. Еврей, прежде всего, берет город изнутри. Он те самые места трогает, которые силу хранят, он главные места знает.

Если болит где-то, он знает, как лечить, с чего начинать.

Он не умеет быть беззаботным, жалко еврея, он не умеет быть счастливым.

Не всем же байдыки бить!

Весело на земле, невесело на небе, а если честно: и там, и там невесело.

Так зачем же все это, зачем? А черт его знает, зачем! Может, природа тоже недовольна, разве мы знаем, а живет! Так принято, будем считаться.

Вот только синагоги выкорчевывать – это уже слишком. Легче разрушить, такое бывало, но перевозить-то зачем?

Ведь непредупрежденное сердце не выдержит, выйдя на угол Парижской улицы, увидит дыру и разорвется.

Здесь же столько переговорено, такие друзья были!

Где ты, Наум, где Израиль, где Моше, где ты, дружок мой Исаак, тебя тоже, что ли, перевезли?

А кладбище? Что оно будет делать без нас? Или кладбище туда же? Ай-я-яй!

Начальству, конечно, больше известно, лучше знать, кого куда, но кости можно было бы и спросить, где им легче.

Аккуратно работают немцы на углу Парижской улицы, исправно.

От Лондона я отказался сразу. Не подходит он для житья. Он и не предлагался. Просто перебросил с улицы на улицу, обдал дождем, повредничал и ушел. Но сколько там было солнца, и каким оно было, честное слово!

Сначала фюрер назначил парад победы в Париже. И Хорст и Эрик любили его, как дети. Затем фюрер отменил парад, и они его разлюбили. Затем объявил снова, но в это уже не очень верилось.