Соседи

Павел закрыл книжку, заложив палец между страницами:

“Хихикающее!.. Это точно. Почему-то все они подхихикивают – и славянофилы, и почвенники, и патриоты, которые, как только возможно становится, превращаются в зверски серьезных демагогов.

Причем не жалеющих ни чужой, ни российской кровушки. И никакой

Запад нас криминально-корыстолюбивому зверству не учил. Свои традиции хороши. Когда нынешние постдиссиденты и политиканствующие попы клянутся предреволюционной Россией как светлым Христовым царством, где расцветали искусство и литература, то кажется, что они текстов этой самой литературы не читали. Всё воображают, что только Горький писал о “свинцовых мерзостях русской жизни”. Горький еще лакировщиком был. Ужасом были полны поэты и писатели, на вулкане чувствовали себя. Вулкан и рванул…”

Быть может, его впечатлительная душа и дальше крутила бы одну и ту же мысль по поводу бесконечно-однообразных отражений русской жизни в русской литературе, но, слава Богу, появилась Даша и прервала его тягостные, похожие уже на шизофрению умствования.

Она подошла, виновато опустив плечи.

– Заждался? Ты прости! Я так бежала…

Павел сидел, глядя на нее, не отвечая и не поднимаясь.

Она смущенно опустила сумочку пониже, прикрыв колени.

– Ну что ты так смотришь? Ноги толстые, да? Бедра, да? Но я ведь тебе нравлюсь?..

– Еще как! – ответил он пересохшим сразу ртом.

Почти физически осязал он ее тело, даже когда только смотрел на нее, и не хотелось ему идти ни в какие гости, а подхватить Дашу

– и к себе домой, в постель. С удивлением, а порой и болью душевной чувствовал он, что и она относится к себе, видимо, глядя на себя глазами мужчин, как к пище, мясу, вещи. Он засунул книгу в портфель. Надо было вставать и идти к Лёне.

– Слу-ушай! – Она присела, прижалась к нему, засмеялась нежно. Подвинься, ну. Тут у одной моей знакомой девочки такое несчастье случилось!.. Просто кошмар. Мы с ней сегодня полдня по телефону проговорили. Я немножко из-за нее и опоздала.

Каждый раз, когда Даша рассказывала о своих подружках, ему казалось, что эти истории открывают дикий и не просветленный никаким словом и духом мир, вульгарный, с каким-то убожеством интересов и потребностей, столь не подходящий для нее. И непонятно, как эта нежная и чуткая девочка не только жила в нем

(все мы живем в кошмарном мире, ибо другого не дано), а еще и сочувствовала его обитателям. Ему хотелось вытащить ее оттуда, но вытащить можно было только одним способом – женившись. А к этому он не был готов.

– Что за дурацкое выражение – “знакомая девочка”? – вот и все, что он нашелся сказать, вставая и поднимая ее за локоть.

– Ну, у соседки моей,- послушно поправилась Даша.- Из нашего подъезда. Почти подружки. Правда-правда. Знаешь, что произошло?.. Я сейчас расскажу. Просто жуть.

Они повернули за угол и среди характерной для окраинного метро вереницы автобусных остановок нашли свою. Уже стояла очередь, и немалая. Конец рабочего дня. Когда Павел первый раз ехал к Лёне в Чертаново (которое тот прозвал Чертаново-на-Роганово), то был поражен отсутствием нормальных лиц – сплошные рыла, рожи и хари, как в американских фильмах про монстров. Причем ехали они тогда под Рождество, надев маски уродов, и думали, что пугают народ, пока не увидели, что в автобусе все такие. Он покрепче обнял

Дашу за плечи, слегка даже стиснув, словно защитить хотел, и глянул по сторонам, потом на вдруг потемневшее небо. Лица людей, усталые и озабоченные, на этот раз не показались ему рожами.

Так, ничего особенного, лица как лица. Зато небо словно налилось предгрозовой тяжелой темнотой. “Вот отчего жара так давила.

Гроза, похоже, будет”.

– Смотри, как потемнело. Худо, если в дороге застанет,- сказал он, прерывая Дашин рассказ.

– Не застанет! – весело ответила она и улыбнулась ему с тем выражением на лице, которое только и бывает у любящей, приносящей себя в дар и в жертву женщины.- И вообще грозы не будет, если ты ее не желаешь. Я ведь колдунья, а когда с тобой, то вдвойне: я тогда могу повелевать природой. Правда. Вот увидишь! Но тебе разве не интересно, что я рассказываю?

Глупости, да? – Он прикрыл веки, показывая, что, напротив, ему интересно.- Нет? Тогда слушай. Галинка, ну, это моя соседка, влюбилась тут в одного композитора. У него три песни подряд в хиты попали. И она все пыталась уложить его на себя. А на днях, ну, когда ты был очень занят и не мог со мной встретиться, мы к нему поехали. Галинка, я и еще одна девочка, Иринка. Знаешь, он еще молодой, не больше тридцати. (“Не то что ты, старик!” – подумал про себя Галахов.) И при этом разведенный. Галинка хотела нам его показать, чтоб мы оценили, а потом уехали. Но

Иринка как села, так ни с места. Он сначала ко мне стал клеиться, а потом у Иринки снял телефончик. Представляешь? Ну, ясно стало подруге, что ничего не получается. Галинка чуть не плачет. Тогда эта вторая девочка, Иринка, вроде как опомнилась и пригласила нас к себе. Галинка к ней поехала, а я домой, чтоб с утра к тебе ехать. Ну, вчера мы с тобой были,- она счастливо засмеялась,- а Галинку вроде как Иринка от стресса спасала. Кофе отпаивала, коньяком хорошим. У нее родители вечно по загранкам.

И тут вдруг припирается этот дебил Юрка, он, оказывается, еще и

Иринкин любовник. Она, сучка, это от Галинки скрывала. А тут все как на ладошке стало. Кошмарная ситуация, правда? Но Галинка молодец: и виду не показала…

– Кто это – Юрка?

– Галинкин муж. Я тебя с ней обязательно познакомлю! Во какая девчонка! – Даша говорила громким полушепотом, ухватившись за плечо Павла, чтоб не упасть. Они уже стояли в салоне автобуса, зажатые людьми.

– Ну и дальше?.. Как ситуация разрешилась?

– Ну, Галинка ему бы подружку свою простила… С кем не бывает!

Я бы, конечно, ни за что не простила.- Она сжала его плечо, смеясь.- Но Юрка – это такая сволочь!.. Ему на Галинку плевать.

Как-то раз целых три недели домой не являлся ночевать. И даже не позвонил. А родители его все ее успокаивали, что муж сам себе и своему времени хозяин. Они что-то вроде новых русских, но провинциальных таких. Вкуса совсем нет. Дорогое для них – значит, хорошее. Всякие импортные мебельные гарнитуры накупили, ковры, хрусталь, видаки в каждой комнате. Галинка, когда это все покупали, рожи строила и говорила: “Накупили вещей и почему-то в мою квартиру составили!” У нее своя квартира – отец ей еще в советское время сделал. Галинка – молодец! А Юркины им две машины – “Жигули” и “пежо” – приобрели. Скажи, зачем две?

– Пожалуй, и в самом деле одна лишняя,- стараясь быть серьезным, ответил Павел. Рассказ Даши был длинен, запутан и поражал полным смешением нравственных ценностей.

– Вот Юрка и думает, что ему все можно,- продолжала она, не замечая его усмешки.- Галинка мне сегодня звонила, просила к себе спуститься. А я отказалась – к тебе спешила. Тогда она и рассказала – быстренько, по телефону, что Юрка в отместку ей за композитора, уехав в тот вечер от Иринки, подцепил какую-то бабу и переспал с ней прямо в Галинкиной постели. А ее домой в ту ночь не пустил. Ей пришлось к отцу ночевать ехать.

– Ну и что теперь с твоей Галинкой? Рыдает?

– Ты что? Она не такая. Ты просто ее не знаешь, а потому не понимаешь. Конечно, вначале она поплакала, но теперь уже ничего.

Она теперь думает, как ему отплатить. Но все равно какой кошмар!.. То с этим композитором кретинским, а потом родной муженек такую подлянку кинул.

В автобусе стало посвободнее, и они сели. Павел снова обнял ее за плечи. Даша прижалась к нему, заглянула в глаза.

– Что ты так смотришь? Ты на что-нибудь рассердился?

– Нет, конечно, нет. Что за вопрос? Как я могу? – бормотнул в ответ Павел, испытывая вдруг неожиданное ощущение отстраненности

– от Даши, от себя самого, от окружающего, как будто душа вылетела из тела и наблюдает происходящее со стороны. При этом его душе казалось, что тело совершает сегодня (да и всю жизнь!) какие-то странные передвижения в пространстве, ненужные, не соотносимые с отмеренным ему человеческим временем жизни. Все эти передвижения и перемещения по большей части бессмысленны, не имеют в себе чего-то главного. Но чего? Павел попытался сосредоточиться, прорвав эту отстраненность. И сразу потерял мысль.