Гид

Да, Бог изгнал человека из рая. А змея и вовсе проклял, сказав ему:

“За то, что ты сделал это, проклят ты пред всеми скотами и пред всеми зверями полевыми; ты будешь ходить на чреве твоем, и будешь есть прах во все дни жизни твоей”. А чего плохого змей сделал-то?

Научил различать добро и зло? Чего в этом плохого? Это ведь он, змей, научил человека стыду. А Бог изгнал человека из рая, когда увидел, что Адам испытывает чувство стыда. Тоже мне, нашел грех!

Просто бессмертные не испытывают стыда, потому что вкусили плод от древа жизни. Этого-то плода Адаму и не досталось. Но Богу стало жалко людей, и он выбрал кого-то своим сыном и послал его на грешную землю, чтобы тот пообещал им посмертное бессмертие. Бессмертие, где все будут блаженны, наги и не будут стыдиться друг друга. А стало быть, избавить человека от чувства стыда – значит дать ему шанс на бессмертие. Бессмертие не бессмертие, но вечно молодое тело он получил. Да и стыда у него нет.

Хотя Алене было мало и его молодого тела и его славы. Чего-то не хватало ей. И ведь не была нимфоманкой. Даже к врачу заставил сходить. Но нет, все в порядке. И вроде спала с ним с удовольствием, стонала когда надо, даже кричала иногда, доставляя тем Борзикову сексуальное счастье и чувство самости. Хуже всего ему было, когда она его бросила в Париже. В самый трудный момент. Правда, может, его так проверяли и наказывали. Своего рода обряд посвящения. А потом, как-то увидев ее в ресторане, сказал, что на другой женится. “Я на тебя работаю, – не испугалась она. – Сторонников тебе вербую. А потом – я же не отдаюсь им, а иду на сексуальный компромисс”. Он ревновал, но понимал справедливость ее слов. Только Коренева не мог он ей простить. Не потому, что подглядел тогда, а просто боялся, что тот может об этом написать. Все-таки тоже ом де летр, вспомнил он французское выражение. Нет, ему нужны совсем другие летописцы.

Борзиков склонил голову, оглядывая зал, телевидение приехало. Он думал: “Это хорошо. Плохо, что мэр не пришел. Его помощник обещал.

Но не пришел. И спикер приветствия не послал. Скверно. Я же не претендую на политическую роль, они этого понять не могут. Они во мне соперника видят, что плохо. А у меня другие мечты. Великому мыслителю в России всегда мало быть только писателем или мыслителем.

Он – Учитель жизни. Вроде Будды. Или Христа. Или Льва Толстого.

Можно и Маркса вспомнить. Такова и моя роль”. Он нахмурился, думая о пришедшей на его бенефис элите. Конечно, не первый класс. Но все же и не третий. “Таких, как я, очень немного. Не многих могу поставить вровень с собой. Но не Христос я, я – Другой. Теперь я это понимаю.

Хотя Рюбецаль мне этого и не говорил. Я на самом деле антихрист. И нечего бояться этого слова! Оно не ругательство. Оно просто говорит мне, что не люблю я весь этот гуманизм, слюнявый и беспомощный.

Говорят, Христос воскрес, а кто это видел? Дюжина евреев поверила и весь мир заморочила. Не зря мне дарованы вечная молодость и бессмертие. Я и есть самый великий сегодня на Земле человек! Люди ужасаются, а ничего сильному человеку возразить не могут. Кто только

Ницше не ругал за безнравственность! Ругателей нет, а Ницше по-прежнему в центре внимания. Человек подл и рад подличать перед сильным, сильный ему всегда интересен”.

Как-то подростком, еще в деревне, на чердаке нашел он книгу с картинками. Там был нарисован чудной человек в длинном плаще, в шлеме с рожками, такой пес-рыцарь. А перед ним босоногий конопатый мальчишка, вроде отрока Варфоломея, будущего святого Сергия, его лик висел у матери в избе. “Чего ты хочешь? – спрашивал у отрока пес-рыцарь. – Быть всегда любимым женщинами или иметь вечную энергию, когда не знаешь устали?” Вот бы мне такой выбор, подумал маленький Вова, я бы выбрал. Зачем мне любовь женщин? Я бы выбрал вечную энергию и бесконечную славу. А женщины сами придут. И вот странно: то, о чем он мечтал, он получил. И славу, и вечную энергию, только женщины его не любили, они спали с ним за его славу и энергию, но не любили. Его последний брак случился перед эмиграцией.

Это с его стороны была огромная любовь, как определял такую ситуацию известный всей гуманитарной Москве профессор Р. Б. Нович. Алена была младше его почти на тридцать лет. Он только что выпустил на Западе свою первую книгу и догадывался, что она с ним по заданию. Но хотел ее, как оголодавший мальчишка, и все прощал ей, даже когда они оказались на Западе, в Германии, и он упивался сотнями интервью, телевизионных и радиопрограмм, когда к нему стали ездить эмигрантские знаменитости и приезжали пианисты, которые играли в его новом доме музыку, которую он не понимал, привыкши к деревенским и городским похабным частушкам. И вдруг она, эта Алена, которую он полюбил за юность и простоту, ушла от него с одним из посещавших их эмигрантов. Нездешние силы не помогали, а земные не сразу спохватились. Он запил, перестал давать интервью, это не понравилось московским специалистам, которые выпускали его как борца с режимом, и потому супруга была ему возвращена. Он все понимал, но энергии было столько, что хватило и на изменившую ему жену. Алена научилась водить машину, выучила немецкий, что ж, таково было задание, а она была женщина послушная. Служила ему переводчицей, вела его издательские дела, ему оставалось только клеветать. В подвале был оборудован кабинет. Новых авторов он читать не хотел. У него была простая задача – вылить все раздражение, которое он накопил, на власть. Тем более, что те, кто его выпустил, ему это разрешали и даже поощряли. В подвале был туалет, ванна, книжные полки. Да, пожалуй, несмотря на суету вокруг его имени некоторых западных структур, это было самое спокойное время в его жизни.

С другими женщинами все было нормально. Все мечтали заполучить знаменитость к себе в постель. Он пользовался этим, но в меру.

Некогда было. Да теперь ни одной женщине и верить нельзя. Не поймешь, с кем она в постель ложится, с ним, Вовой, или со всемирной знаменитостью – самим Борзиковым. А потом дети… Дети были и от двух первых жен. Но те так и остались в России. А дети от Алены на Западе укоренились, на них Борзиков часть своей собственности отписал. Не думал он, когда марксистскую философию сдавал, что Маркс так прав окажется в том, что собственность и в самом деле держит сильнее родственных связей. Конечно, он был не Рокфеллер. Но кое-какая недвижимость у него имелась. Сын давно уж собственным бизнесом обзавелся – это в двадцать-то два года. И неплохо зарабатывал.

Амбиций, как у отца, у него и в помине не было. Правда, что важно, бумагу у нотариуса, что первоначальный капитал, который ему ссудил

Борзиков, он вернет со временем с процентами, они подписали. С сыном все понятно было. Алене еще сорока не стукнуло, а выглядела на тридцать, несмотря на трех детей. Дочка в семнадцать лет замуж за

“нового русского” вышла, жила теперь в Стокгольме, даже одну из книг отца профинансировала. В третьем ребенке он, однако, себя не узнавал. На мать девочка была похожа и еще на кого-то, но своих черт он в ней не находил. “Кто же отец Алины?” – вопрос этот задавал он себе не раз. Но узнать не мог. И родилась-то она вскоре после очередного Алениного загула. Алена клялась, что – его: “Просто ты тогда пил много и не заметил, как я вернулась, пыталась нашу семейную жизнь наладить. Ты меня ночью любил, а по утрам убить грозился. Буянил. Пришлось мне снова уйти. А вернулась, потому что ребенок в родном месте должен на свет появиться”. Врала она. А не докажешь. Лучше верить…

Но вернемся к нашим баранам, думал он. На кого здесь, в зале, можно положиться? Кто не сразу продаст? Вот великий философ Дегай, который придумал хитрую систему по искоренению философии. Всюду пустячок нужен. Человек учиться не любит, его заставлять надо, вот отменить обязательные аспирантские экзамены по философии, глядишь, и философию упразднят. А кому нужно, чтоб умы развивались, от таких одни насмешки. Сталин ошибался, думая, что можно подвластную философию создать. Кретинов – можно и подхалимов – можно, которые эту философию будут обслуживать. Но тексты остаются, их-то и могут прочитать. Не кретины. Лучше вообще убрать. Хватит тех умов, что сейчас возле него собрались. Все-таки отчасти свободные. Правда,