Холст

Почему-то этот трамвай казался менее настоящим, нежели тот, из сна.

И неизвестно было, куда он прибудет на этот раз.

Трамвай проплутал по туманным холодным улицам с тающими снегами, и на остановке перед мостом он сошел. Банный ручей пах мылом. Из-за оград лаяли собаки, на тополях граяли вороны. Он открыл калитку, спустился к крыльцу, поскользнувшись, схватился за подоконник, посмотрел в окно.

В кухне он увидел нечто необычное.

Разноцветные полотнища.

Коробки.

Стол, заставленный посудой.

В замешательстве он смотрел в окно. Потом потянул за ручку – дверь была открыта. Вошел. Из комнаты доносились чьи-то голоса. Стол был накрыт. Пахло картошкой, салатами. Это пеленки, догадался Охлопков, глядя на разноцветные тряпки. Он стащил шапку. В комнате раздался плач. Охлопков прислушался. Вдруг в кухню вышла молодая черноволосая женщина, увидев Охлопкова, она запахнула халат на полной белой груди, немного смущенно и приветливо улыбнулась.

– Владика еще нет, – сказала она. – Сейчас обоз подтянется. Брат,

Владик, его двоюродный брат, наверное, кто-то еще из ваших… Все уже готово, картошка, боюсь, остынет, придется разогревать. – Она замолчала, прислушиваясь, покачала головой. – Вот, капризничаем.

Господи, мой придурок хочет назвать его Феликсом. В честь деда. Хотя деда звали Гаврилой. Вообрази.

Охлопков ошарашенно слушал ее. Она вновь улыбнулась, показывая крупные белые зубы. Ее черные глаза, полные нежности, сияли.

– Обалдеть?

Охлопков машинально кивнул. Он буквально кожей ощущал льющееся нечто от этой молодой женщины. И чувствовал исходящий от нее запах молока.

В ней было что-то от коров и девушек Шагала. Казалось, еще немного – и она приподнимется естественно и чуть-чуть неуклюже над полом. Она хотела объяснить Охлопкову загадку имен, но из комнаты ее окликнули:

“Таня!” – и, схватив какую-то бутылочку, она ушла.

Охлопков с удовольствием подумал, что она еще вернется и они немного поговорят, пока все не выяснится… Он услышал, что к дому подъехала машина. Захлопали дверцы. Раздались веселые голоса. В окно Охлопков увидел милиционера с сумками, длинноволосого усатого парня, за ними шел еще кто-то.

– Здоров, – сказал милиционер, протягивая Охлопкову покрасневшую от увесистых сумок ладонь.

За ним с Охлопковым поздоровался длинноволосый усатый, его глаза пьяно синели. В кухню вошли еще двое. Никто не поинтересовался, что тут делает Охлопков. Все шумно начали раздеваться, радостно поглядывая на стол.

– Чего не раздеваешься? замерз? Сейчас согреешься, – сказал длинноволосый, доставая из холодильника бутылки.

– Тихо! кажется, наследник деда Гаврилы чем-то недоволен! – воскликнул скуластый сержант.

– Наследник Влада, – поправил его курчавый черноглазый парень, чем-то схожий с той молодой женщиной. Ну да, у него были такие же глаза, только поменьше.

– Он наследник славы, – сказал длинноволосый, расставляя бутылки.

Или Славы, Охлопков не понял.

– Вот именно! – подхватил сержант. – А я что говорю? Будет боец.

Невидимого фронта.

Кудрявый усмехнулся. Сержант зло и весело хлопнул его по плечу:

– Вот увидишь!

Длинноволосый откинул русую челку, радостно оглядел всех:

– За стол, братцы.

– Подожди, где Таня? – спросил кудрявый.

– Танька! Анька! – крикнул длинноволосый.

– Тш! – шикнул кудрявый. – Малец только успокоился.

– Пусть привыкает! – гаркнул сержант.

Вышла белобрысая девушка с косами.

– Ну чего вы орете?

– Сестренка, – сказал длинноволосый, – не ругайся, дай я тебя обниму. Садись с нами. Где Танька?

– Дайте ей опомниться.

– Ну!.. ну ладно, мы же… но мы начнем.

– Уже с утра начали.

– Ну… ну а как? такое событие. Где магнитофон?

– Вот уж нет! – отрезала девушка. – Не хватало этих дурацких…

– Аркадий Северный дурацкий? Вилли Токарев?.. Что б ты понимала, сестренка!

Девушка увидела Охлопкова. Он топтался у двери в полупальто, вертел шапку.

– Познакомь хотя бы с друзьями, – сказала она.

– Да ты всех знаешь.

– Нет, не всех.

Длинноволосый удивленно оглянулся. И тоже увидел Охлопкова.

– А-а?..

Охлопков объяснил, в чем дело.

– Соседка? Гм. Где соседка? – спросил длинноволосый.

Девушка пожала плечами.

– Так вы к Ирме? Она куда-то пошла.

– Спроси у Таньки.

– Та-а-нь!

– К кому бы он ни пришел – к столу! – воскликнул длинноволосый.

Сержант подступил к нему, взял из рук шапку, предложил снять пальто.

Охлопков уступил, присел.

– За железное здоровье Феликса! – гаркнул сержант, когда появилась улыбающаяся черноволосая женщина.

Зазвенели рюмки. Охлопков выпил водки.

– Еще неизвестно, – сказала молодая женщина.

– Все давно известно! – отрезал длинноволосый папаша.

– За Гаврилу Петровича! – провозгласил второй тост сержант.

Выпили.

Охлопков спросил у молодой матери, беспокойно поводившей глазами в сторону комнаты и прислушивающейся, не знает ли она, где Ирма. Она взглянула на него, наморщила слегка лоб, как бы силясь вспомнить, кто такой этот незнакомец в сером свитере, с курчавой светлой бородкой и какая-то Ирма, и Охлопков с хмельной ясностью внезапно увидел все со стороны, сам себе показался мелким, никчемным бездельником, много рассуждающим о ерунде и упускающим что-то главное. Для молодой матери они ничего не значили и едва ли вообще существовали. Небольшая плоть, завернутая в пеленки, исторгнутая ею в муках недавно и уже жившая по-своему, внесшая свой ритм сна и бодрствования, питания, заслоняла все и всех; вообще она смотрела как будто в перевернутый бинокль, удаляющий и умаляющий все и всех, и ее слух был настроен на определенную частоту, и отправления маленького тельца казались ей серьезней любых происшествий; она была как будто в облаке, и весь мир проплывал у нее под ногами. Все-таки она припомнила, что, кажется, соседка уехала, то есть нет, собралась уезжать, но еще не уехала, а поехала, возможно, за билетом… “Ее вещи там?” – спросила она у девушки. “Да”, – ответила та. Видимо, лицо Охлопкова приняло определенное и красноречивое выражение, так что девушка взглянула на него с любопытством, а в огромно-блестящих глазах матери промелькнуло что-то, словно бы в них сгустились кристаллики – и тут же исчезли, растаяли в горячем блеске, в темной волне беспокойства: из комнаты донеслись какие-то невнятные звуки, и она встала и ушла. Охлопков тоже засобирался.

– Стой! – приказал сержант.

Охлопков заявил, что дольше сидеть не может и должен уйти.

– Ну, по русскому обычаю: третью!

Охлопков опрокинул рюмку и не закусывая взял пальто, попрощался, вышел, вдевая руки в рукава, нахлобучивая шапку. У калитки стоял милицейский “уазик”. Мелькнула мысль попросить сержанта об одолжении… но передумал, вокзал недалеко: подняться на верхнюю улицу, перейти мост, дальше мимо церкви, еще один мост – уже над железной дорогой, и все. И он обогнул изгородь, перешел ручей, взошел на верхнюю улицу, оглянулся, не спускается ли трамвай, нет, трамвая не было. В холодном воздухе летела снежная крупа. Деревья матово лоснились ледяной коркой. И перила моста. Внизу темнела река.

Взгляд зябко съеживался. Не верилось, что синенебый, белолобый птичий Дан Апр – как эту реку называли скифы – и мрачная ширь воды под облезлыми мостами одно и то же.

Он перешел мост. Впереди тускло краснел узкий кирпич церкви с ржавым заросшим куполом. В пустом окне сидела ворона. Охлопков быстро поднимался по заплеванным железным ступеням железнодорожного перехода, глядя на облупленный фасад вокзала с серпами и молотами из камня и часами из стекла и металла. Голос объявил о прибытии или отправлении поезда. Нет, о прибытии. Он уже показался вдали, неспешно движущийся среди унылых кирпичных строений, бетонных оград, каких-то железных конструкций, надменно лобастый, мощный, лупофарый, с красным зигзагом. Охлопкова всегда завораживала железная дорога.