Недвижимость

– Ну тогда как хотите… Димочка, ты уже спрашивал у Сережи?..

Будяев посмотрел на нее, как смотрят вслед промчавшемуся поезду.

– Гм-гм… Так вот. Видите ли, Сережа…

– Вот именно. Вы понимаете? Это совсем, совсем невозможно. Я даже не знаю, как мы могли согласиться… я всегда была против.

– Да, это совершенно невозможно, – повторил Будяев. – Ну просто никак! Месяц или…

– Вот именно – месяц, полтора… потому что совсем, совсем!

Посуда, книги!..

– Книги эти проклятые, посуды одной коробок восемь наберется!..

Аля вон целыми днями все пакует, пакует – и что?

– Ведь каждую чашку в газетку, каждую тарелку!.. Пока разберешься… А лучше два, два месяца, потому что просто никак,

Сережа, и вы должны нас…

– …хоть в наше положение и нелегко, но попытаться…

Я смотрел в окно. Совсем стемнело, крошево снежинок билось за черным стеклом мелкими бабочками.

– Понятно, – сказал я, когда они наконец вопросительно умолкли.

– Не волнуйтесь, Алевтина Петровна. Дмитрий Николаевич, не переживайте. Пакуйтесь на здоровье. Без спешки. Теперь можете долго переезжать. Хоть полгода.

Оба молчали. Вскинув брови, Будяев посмотрел на жену. Потом снова на меня. Должно быть, подозревал подвох.

– Правда, правда, – кивнул я. – Обстоятельства несколько изменились… можно сказать, в вашу пользу. Собирайтесь спокойно, не торопясь.

– Как же изменились? – натужно поинтересовался Дмитрий Николаевич.

Я рассказал как.

Алевтина Петровна ахнула.

– Господи! Господи! Боже мой! – повторял Будяев. – Да что же это?!

– Не знаю, – сказал я.

– С какого же?

– С девятого, кажется…

Дмитрий Николаевич медленно воздел руки, словно ждал от неба какого-нибудь подаяния, потом так же медленно опустил, качая головой.

– Господи ты боже мой!.. И что же… что же?.. сразу, что ли?

– Наверное. – Я пожал плечами. – С девятого-то этажа… Я не знаю подробностей, правда… Мне вчера ее агентша позвонила – помните ее? – Марина… так и так, мол. Через день. Сделка в среду была… а она в пятницу это сделала.

Мы помолчали.

– И что же теперь? – растерянно спросил Будяев, теребя бороду.

– А что теперь? Ничего. Родственники откроют наследственное дело… Не знаю, кто там наследник. Мать, наверное… Через полгода вступят в права наследования бывшей вашей квартирой. Так сказать, э-э-э… в соответствии с Гражданским кодексом. А потом уж сделают что захотят. Захотят – продадут. Захотят – жить станут… И вся любовь.

– Вот те раз, – хмуро сказал Будяев.

Чиркнул спичкой, затянулся.

– А из-за чего?

– Не знаю.

Выдохнул, рассеянно стряхнул пепел.

– Ну да. Понимаю… В борьбе с собой не бывает побежденных.

– Что?

– Я говорю: когда человек борется сам с собой, побежденных не бывает, – просипел Будяев. Закашлялся, снова потряс сигаретой над пепельницей. – Зараза такая… надо бы бросить – не могу!.. в обмен веществ за сорок лет вошло, сердце не хочет отказываться… Понимаете? В борьбе с собой как ни реши, все хорошо: и так – победитель, и так – не поражение.

Помолчали.

Я посмотрел на часы и поднялся:

– Пора. Дмитрий Николаевич, что хотел спросить… вы бороду красите?

Будяев махнул рукой.

Через сорок минут я был на Каховке.

Снег мельтешил, кружил, бессчетно сыпался.

– Светлана?

– Проходите. – Она отступила в темную прихожую. – Здравствуйте.

Не надо разуваться. Сюда куртку.

Я двинулся смотреть квартиру.

Светлана шла за мной, продолжая упорно рассказывать про то, что

Анна Ильинична… что она Анне Ильиничне… что Анна Ильинична ей…

Все здесь мне было понятно.

Скрипучие квадраты паркетной доски, тут и там отклеившиеся полоски шпона, обнажившие корявую темную фанеру. Обшарпанные обои. Лоджия, заставленная тлелым хламом, – левый угол закрыт облезлой клеенкой. Из-под нее торчат кривые ножки разрушенной мебели. Почернелая кухня. Вездесущий таракан, с любопытством шевелящий усами из-за липкой сахарницы, – это кто же к нам пришел?.. Простые дощатые стеллажи с какой-то макулатурой: вверху все больше про металлургию, внизу, где пошире, перевязанные стопки журналов и газет… грязь, разруха.

Здесь было глупо спрашивать, где муж, – потому что все вокруг просто-таки вопило о том, что муж давным-давно объелся груш.

Равно бессмысленно было и задаваться другим, столь же нелепым вопросом: как может эта внешне симпатичная женщина жить в такой грязи?.. Каждый живет как умеет. Кто с мужем. Кто с тараканами… В общем, все, все мне было понятно… кроме одного, пожалуй. Над засаленным диваном в стену был вбит железнодорожный костыль; к костылю привязана разлохмаченная толстая веревка, черная от мазута; а уже на веревке – большущая ржавая чугунина размером примерно со швейную машинку. Чугунина причудливой формы – лекальные линии и ни одного прямого угла; вообще говоря, она могла бы навеять образы облаков или волн, если б не была такой тяжелой и ржавой. Оглядев ее с одной, потом с другой стороны, я решил, что висит она здесь с некими гуманитарными целями – то есть, грубо говоря, как произведение искусства. Взглянул на хозяйку. Художница, что ли? Да, наверное, художница. Стало быть, авангард… Понимаем. Но на всякий случай поинтересовался:

– А это что за железяка?

– Это? – Светлана пожала плечами. – Не знаю… Это отец повесил, чтобы фанера не падала.

Точно: за диваном стоял огромный лист фанеры.

Я рассмеялся.

– Видите, в каком состоянии все? – жалобно спросила она. -

Восемь лет он тут один жил… теперь к новой жене переехал. Мы с ним как бы договорились уже… у него времени нет этим заниматься, но он говорит: разменяй на две однокомнатные.

Значит, чтобы одну ему, а вторую мне. А Анна Ильинична…

Вон оно что: отец. Да, точно: ведь Анна Ильинична говорила…

Надо же: забыл.

– Я одну комнату кое-как привела в порядок… вы еще не смотрели

– маленькая… как вы думаете, может быть, нужно ремонт сделать?

Я спросил:

– Значит, вы хотите на две однокомнатные?

Она испуганно раскрыла глаза. Глаза были карие.

– Да, можно маленькие… и отец доплатит, если нужно. Мы с ним как бы договорились, и… и Анна Ильинична говорит, что вы… вы считаете, получится?

– Скорее всего, – сказал я, озираясь.

Не подарок квартиреха… возни на полгода… ездить неудобно… что еще за отец там? Знаю я все это: как бы договорились…

как бы согласны… как бы хотят… а потом перед самой сделкой на попятный… Да ладно, это-то все можно выяснять. Да и девушка, в конце концов, симпатичная.

– Нужно приступать, – бодро сказал я. – Ваш отец может мне позвонить? Вот и пусть позвонит. Запишите телефон. Вам я позвоню сам. Послезавтра. Договорились? – Я еще раз оглянулся. – Вещи есть куда вывезти?

– Вещи? – Она тоже оглянулась.

Ну я-то оглядываюсь понятно почему. Я тут впервые. А она что?

– Да, вещи. Нужно будет освободить. Все равно никто не живет. Верно?

– Я подумаю.

– До свидания, – сказал я. – Созвонимся.

Снег летел, летел.

Снег летел, летел. Ряды машин медленно ползли навстречу друг другу, люди семенили по тротуарам. А снег летел. Скоро он насовсем закроет газоны и крыши, бульвары и скверы; не успеешь оглянуться, елки начнут продавать; на Пушкинской вырастет ледяная изба или хвостатый дракон; потом Новый год, шампанское, фейерверки; болван Кастаки, сволочь такая, позовет на дачу; лыжи, баня… зима!

Но ничто не отзывалось во мне на эти слова: черно-белая, длинная зима… скоро надоест, а все равно будет тянуться, тянуться…

Я заварил чаю и теперь сидел на кушетке, бездумно качая ногой.

Коноплянниковская квартира была пустой и гулкой, как будка суфлера. За окном неутомимо шуршал снег. Снежинок было очень, очень много – неслыханно много. Они кружились и над Пресней, и над Аэропортом; перенестись в Перово или Крылатское – и там хлопотливо суетятся над крышами; двинешь за кольцевую – и за кольцевой не без них. Дорога покрыта снегом, ползут тяжелые грузовики… дальше, дальше от Москвы; вот уже и Ковалец проехали, голову поднимешь – а и здесь то же самое: мириады снежинок в безмолвном небе. Падают на крыши, на асфальт, на землю; на поля, на леса; и снова на дома и асфальт, на деревья, на ограды, на плиты, на табличку с надписью: “Уч. 3-754”…