Недвижимость

2

Ленинградка в этот относительно ранний час оказалась на удивление свободной. Ветер свистел в оконную щель, а бурые липы по сторонам слились в монотонные полосы.

Светофор переморгнул на желтый.

Я начал притормаживать, подумав, что однажды от моей Асечки отлетит переднее колесо и я угожу как раз в одну из этих лип или вылечу на встречную полосу лоб в лоб с каким-нибудь бронированным “юконом”, которому, в отличие от меня, ничего при этом не сделается.

По зебре пешеходного перехода семенила старушка с мохнатой собачкой и зонтиком, а я нетерпеливо подгазовывал, размышляя о том, что десять лет назад, когда у меня не было машины, жизнь моя, возможно, находилась в несколько большей безопасности.

Впрочем, в любом случае она (то есть жизнь) в конце концов перемалывает человека в никому не нужный фарш. Я давно уже не могу доказать себе, что долг всякого живущего – стремиться к долголетию. Сомнительно, что целью жизни является продление самой жизни, а вовсе не, положим, скорый ее конец. Во-первых, слишком много времени. Я имею в виду время вообще. Будяев, правда, твердит, будто никто на самом деле не знает, что такое время. Но это не важно. Так или иначе, его слишком много. Тебя не было – а оно уже текло. Тебя не станет – а оно будет течь дальше. Жизни отведен в нем совсем незаметный кусочек. Будь тебе хоть девять, хоть шестьдесят девять, хоть девятьсот шестьдесят девять лет – в сравнении с тем, что осталось, эта крупица представляет собой чистый нуль. Почерпни из вечности хоть сколько – ее все равно не убудет. Ну и какой смысл доживать до беззубой старости? Итоги долголетия прискорбны.

Зажегся зеленый, и я отпустил сцепление. Набирая ход, я чуточку вильнул, чтобы не задеть давешнюю старушку, – прижимая к иссохшей груди собачку, она все так же поспешала к бордюру…

Ладно, эта хотя бы ходит. Еще и песика таскает. Моя личная бабушка последние годы путешествовала только до унитаза. Она дотянула до девяноста трех – и что толку? Смолоду жизнь ее была тяжела и довольно безрадостна: последние тридцать пять лет терзали мучительные недуги, а за четверть века до кончины она обезножела. Вот так. Можно возразить: зато она оказалась долговечной. Да, она оказалась долговечной. А что это значит, если вдуматься? То, что ей пришлось пережить смерть мужа, одного из сыновей и даже кое-кого из внуков. Незадолго до собственной кончины она быстро и основательно спятила. Деменция. Говоря по-русски – процесс превращения мозгов в овсяную кашу. Пока были силы, бабуля все порывалась куда-то идти: упрямо сползала с кровати, падала и расшибалась. Меня она узнавала до последних дней. Даже время от времени интересовалась: а ты не падаешь?

Я миновал трамвайные пути, свернул направо, расплескал четыре большие лужи, въехал в арку, увидел вишневую “девятку”

Константина и извинительно моргнул фарами: опоздал на четыре минуты.

Николай Васильевич выбирался из машины. Неловко пригнулся, шляпа упала и покатилась по асфальту. Он догонял ее, передвигаясь, наподобие кенгуру, большими скачками, неожиданными при его возрасте и комплекции.

– Последний бой? – негромко спросил я, кивнув в его сторону. -

Он трудный самый?

Константин покачал головой:

– Смеешься… Еще три посмотрели. Все ему не то. Все не то…

– Так берите нашу, – шутливо предложил я. – Чем не квартирка?

Долго приглядываетесь…

Николай Васильевич уже возвращался, на ходу смахивая какой-то мусор с тульи шляпы рукавом своего доперестроечного пальто.

– Здравствуйте, Сережа, здравствуйте, – тоном безнадежно больного сказал он, нахлобучил шляпу и сперва было жестом отчаяния махнул рукой, словно отказываясь от рукопожатия, но потом спохватился, сообразив, видимо, что даже скорбь должна знать разумные границы, и ответно протянул мне вялую ладонь.

– Ну что? – спросил я. – Пойдемте?

В подъезде воняло кошками, наружная дверь была нараспашку (она всегда была нараспашку), а прочие (общим числом, если считать до лифта, четыре штуки) сильно покорежены. Николай Васильевич во всякий свой визит, переступив порог, невольно отшатывался, спотыкался, морщился, разглядывая исписанные стены. Проходя в очередную дверь, тайком поглаживал алюминиевые косяки, будто пытаясь определить, сколько они еще продержатся. Однажды я слышал, как он бормотал: “Господи, да за что же они все это так ненавидят?..”

– Да-а-а-а… – протянул он и на этот раз, озираясь из-под всклокоченных бровей, как если бы видел все это впервые. -

Обстановочка!

– Вам же не в подъезде жить, – заметил Константин, нажимая кнопку лифта. – Теперь по всей Москве домофоны ставят. Поставят домофон – и дело с концом.

– Когда это еще будет… – вздохнул Николай Васильевич, следя за тем, как огонек индикатора переваливается с одного этажа на другой. – А пока вон как: живи в дерьме… Нет, все-таки это неправильно.

И он огорченно отвернулся к узкому грязному окну. За окном золотились деревья во дворе, и ветер горстями подбрасывал листья.

– Что неправильно? – устало переспросил Константин.

По идее, Константин должен был бы сейчас испытывать острый охотничий азарт: зверь-подранок в лице Николая Васильевича, теряя силы, бежал по кругу, вот уже в пятый раз как заколдованный возвращаясь на то самое место, что грозило ему погибелью. По всем понятиям риэлторского дела, именно здесь в конце концов нужно было его завалить, чтобы встать ногой на теплый труп и протрубить финансовую победу. Однако Николай

Васильевич никак не валился, а все кочевряжился. Поиски подходящей ему по всем статьям квартиры продолжались уже три месяца, и было понятно, что отношения хищника и жертвы потеряли первоначальную остроту: успели друг другу осточертеть до невозможности.

– Так что неправильно?

– А то и неправильно…

– Что именно неправильно?

– А то и неправильно, – глядя в сторону, пробормотал Николай

Васильевич тем безнадежным тоном, каким неверующие читают молитвы. – У меня какой подъезд – видели? У меня дом ЦК… консьержка сидит… домофон. Холлы!.. – воскликнул он, оглянулся и показал на алюминиевый косяк: – Двери! Разве у меня такие двери?

Лифт долго стоял на шестом этаже, потом вдруг двинулся наверх.

– Опять за рыбу деньги, – ответил Константин. – А сколько метров теперь у вас, вы считали? А доплату считали? Вот смотрите. – Он стал привычно загибать пальцы: – Я вам за вашу четырешку в доме

ЦК уже купил двушку в доме ЦК для вашей дочери. Купил?

– Дом ЦК! – возмутился Николай Васильевич. – Это разве дом ЦК?

Это дом ЦК, да, согласен… только для дворников! Для шоферов!

Что вы сравниваете?! Дома ЦК тоже разные бывают. У меня дом ЦК – так это дом руководящих работников аппарата ЦК! А что вы дочке купили – это дом обслуживающего персонала аппарата ЦК! Есть разница?

– ЦК – оно и есть ЦК, – холодно возразил Константин. – Знаете, как мой приятель говорит?

– Да не надо мне ваших дурацких поговорок!

– Я в оттенках говна не разбираюсь! – все же закончил Константин.

Николай Васильевич шмыгнул носом, как беспризорник.

– Что говорить, что говорить… – пробормотал он.

– Двушка шестьдесят пять метров со всеми пирогами, – продолжал его агент. – Мало? Эту трехкомнатную покупаю – это что, не квартира? Я не могу разгрузить четырешку в доме ЦК и при этом купить вам двушку ЦК, трешку ЦК да еще дать денег. Я не фокусник. Давайте соблюдать хотя бы законы физики! Если в одном месте прибыло, в другом же должно убыть?

Николай Васильевич бросил на него возмущенный взгляд – должно быть, в свете происходящего упоминание законов физики показалось ему предельно циничным.

– Что говорить, что говорить…

– Вы просили – центр и чтобы не панельный. Вот, пожалуйста:

“Новокузнецкая”, три минуты от метро. Кирпичный дом Моссовета! И сорок пять тысяч доплаты! И это все – неправильно?! Если неправильно, то знаете почему? Да потому, что мне ваша четырешка одни убытки принесет. Я вами бесплатно занимаюсь!.. Дело ваше.