Аниматор

– С каких поминок?! – холодно изумилась она в тот момент, а я и сейчас, десять лет спустя, отлично мог вообразить ее: глаза сощурены, губы поджимаются в паузах между фразами. – Ты же обещал в среду вечером! О-бе-щал! Ты обещал! Ты мне обещал! Ты Даше обещал!

Ты что, не помнишь, что ты обещал? Ведь ты обещал, понимаешь?!

Обещал, обещал! Я на тебя рассчитывала! Как можно – обещать и не делать?!

Вот так мама ставила вопрос – а теперь его так же ставит Даша. Я ее в детстве обманывал: обещал – и не делал. Обманывал, когда она была маленькой и не могла за себя постоять…

Вот так.

Ну и ладно. Все равно мне горько. Потому что Даше хуже, чем мне.

У меня нет дочери. Ну и что? Если захочется, я могу завести другую.

Хоть никогда этого не сделаю. Но чисто теоретически – могу. А у

Дашульки нет отца. И уже не будет, потому что другого отца не бывает

– не бывает, хоть расшибись… И если не можешь любить того, что есть, – приходится признать себя безотцовщиной.

Беда, как всерьез об этом подумаешь.

Глава 1

Остановившись у двери бокса, я натыкал пальцем код – “klr-23-25”.

Щелкнул замок, дверь открылась.

Над пятью соседними боксами уже горят тревожные синие лампы.

Выходит, ты, дорогой Бармин, как всегда, заявился последним. Бог ты мой, ну почему же я всегда опаздываю?.. Ладно, сейчас захлопну дверь, и над ней тоже вспыхнет синяя лампа, показывая всем, что аниматор уже на посту, аниматор занят, аниматор делает свое дело, и ему ни в коем случае нельзя мешать, потому что исход волшебства целиком зависит от его сосредоточенности.

Белые стены и блестящий черный пол бокса залиты светом люминесцентных ламп. Но гудят не они, а установка фриквенс-излучения

– это ее едва слышный мягкий гул обволакивает все, что есть в боксе.

Меблировка небогатая – крохотный столик (на нем лежит стопка регистрационных карточек – сколько там?.. штук десять-двенадцать… совсем сдурели, скоро сотнями будем анимировать!), два кресла и… И больше, собственно говоря, ничего, кроме самой установки. Длинный стальной параллелепипед подъемника, дуги фриквенс-излучателей над ним. В фокусе центрального излучателя расположена колба Крафта – сердце (а китаец бы сказал – печень) всей затеи, главное, ради чего мы здесь напрягаемся, пробирный камень, по которому даже дилетант может оценить, чего стоят усилия аниматора… Впрочем, на колбу в привычном понимании этого слова колба Крафта совершенно не похожа: что-то вроде семигранного карандаша сантиметров сорока длиной из сиреневого титанового стекла, зажатого торцами в позолоченные пластины токоприемников.

Сев за стол, я беру первую карточку и одновременно нажимаю тангету.

– Диспетчерская, – отзывается селектор.

– Слава? Привет, Бармин. Василий Никифоров, сорок девять лет, – читаю я заголовок карты. – Кто информатор?

– Есть Василий Никифоров, сорок девять лет, – послушно репетует

Слава. – Вдова – информатор… Подавать?

– Опять вдова, – вздыхаю я. – Опять из пустого в порожнее. Надо вообще вдовам запретить…

– Ну пока-то не запретили, – резонно замечает Слава.

– Да уж, ничего не попишешь. Подавай.

Подъемник плавно уезжает в пол, оставляя черное зияние прямоугольной дыры. Почему-то именно эта дыра – самое тревожное, что нахожу я в своей работе. В ней какое-то неприятное обещание, в этой дыре. И хоть я досконально знаю все, что она может обещать и никаких неожиданностей для меня быть не может, а все-таки каждый раз, как подъемник оставляет мне черную пустоту, уползая в пол, чтобы вернуться с грузом, становится не по себе.

Проходит не больше минуты, и подъемник возвращается.

Теперь на его плоской платформе лежит Василий Никифоров, сорока девяти лет. Василий Никифоров накрыт фирменной простыней грязно-розового цвета, украшенной зеленой флюоресцирующей диагональю. Она равнодушно облекает бренный прах, позволяя угадать очертания тела. Нос является его высшей точкой. Второй, чуть менее значительный выступ – внизу живота.

Я приподнимаю простыню и несколько секунд смотрю в мертвое лицо. Мне важно увидеть его до самых первых слов информатора. Слова информатора должны ложиться на зримый образ.

Вернувшись к столу, нажимаю клавишу.

Щелкает замок, и дверь напротив медленно отворяется.

– Можно? – звучит дрожащий голос.

Женщина лет пятидесяти (серый костюм – юбка-жакет, белая блузка, черный кружевной платок на голове) нерешительно ступает в проем и делает два шага. Она косится в сторону подъемника, где лежит тело.

Третий шаг уводит ее чуть в сторону от верного направления – инстинкт подсказывает ей держаться подальше от покойника, и она невольно шагает по дуге.

– Прошу вас, садитесь. Анна Дмитриевна? – уточняю я (так написано карандашом на верхнем поле карточки).

– Да…

– Соболезную вам.

Она садится. Потом склоняет голову и всхлипывает. Когда оставляет попытки натянуть на толстые колени вытертую юбку, ее пальцы теребят носовой платок.

Мы молчим.

Проходит положенная минута. Я откашливаюсь и спрашиваю:

– Вы были женой Василия Никифорова?

Анна Дмитриевна снова кивает.

– Расскажите мне о нем, – прошу я. – Вспомните самое важное, что с ним связано.

Смотрит испуганно.

– Самое?..

– Да, да, – подбадриваю я. – Что это было?

Тот же испуганно-непонимающий взгляд.

– Может быть, ваша любовь?

Пугается.

– Или рождение детей? У вас есть дети?

– Есть, да… Петя… то есть он… отчим он ему был.

Кусает губы. Старается не смотреть в ту сторону, где лежит тело. Но оно чем-то притягательно – вновь и вновь ее взгляд неуверенными шажками, словно ощупью, бредет туда; наткнувшись, испуганным скачком возвращается обратно.

– М-м-м… Он был добрым человеком?

– Он?.. да… он добрый был… – произносит Анна Дмитриевна с той влажной хрипотцой в голосе, что обычно предвещает скорые рыдания. -

Он всегда… и зарплату домой и… и купить если что… А то, что срок, так это он не виноват, – поясняет торопливо. Глаза распахнуты.

Ей очень важно, чтобы я поверил: Никифоров не был виноват. – Его

Голубенко подставил… Он начальником цеха, а Голубенко главбухом…

Через него-то налево все и гнали, а Вася даже и не знал. А когда открылось, Голубенко-то сухим из воды вышел, а Васю на три года.

Понимаете?

– Понимаю.

– А так-то он золотой, просто золотой человек был. Конечно, под горячую-то руку тоже… вспыльчивый, этого не отнимешь. Но отходчивый. Бывало, Петька достанет его… уж я и так между ними и сяк, чтобы не ссорились. Но все равно случается… Ну и что?

Затрещину даст, да и дело с концом. Бывало, и мне за компанию перепадет, – смущенно улыбается. – Между мужем-то и женой, известное дело, не без этого. Или напьется да еще пиджак порвет. Бывало, скажешь ему: Вася, что ж ты, мол? Нет, я к примеру говорю. Тут-то вот и понесет! Батюшки-светы!.. – Она качает головой, как будто удивляясь пережитым страстям. – Но отходчивый, этого не отнимешь.

Полыхнет, бывало, а через час уже и разговаривает, будто ничего и не было. А мужчины-то знаете какие бывают? Далеко ходить не надо. У сестры вон Виктор. У-у-у…

Безнадежно машет рукой.

– Так, так… Еще что-нибудь?

– Да что еще-то? – переспрашивает она и вдруг, прижав платок ко рту, начинает негромко выть, качаясь в кресле. – Хорошо жили мы… по-человечески… несчастье-то какое, господи!.. Хотели к весне машину взять… все присматривался, какая что… Зачем он в щиток-то полез? На то электрики есть… Надо было по начальству: так и так, мол, электричество барахлит или что там… Нет, сам!.. Все сам!.. В прошлом году соковыжималку взялся чинить, а теперь ее ни в одной мастерской не берут, а она каких денег стоит! Все сам! Зла не хватает, честное слово!..

Воспоминание о соковыжималке становится серьезной преградой для вот-вот уже готовых, кажется, хлынуть слез. Анна Дмитриевна вытирает платком глаза и хмуро смотрит на меня.