Страница 12 из 74
(15) Искусство для искусства.
– Всё то же и те же, да? Постигаем специфику барочного исполнения?
Въезжаем в как его… в аутизм?
– Ты хотел сказать – "аутентизм"? Нет, – Самохин воодушевлён, – теперь мы перешли к особенностям раннего романтизма, сменили клавесин снова на скрипку.
– Но ты признался?
– В чём? – Сделал вид, что не понял, взял междугороднюю паузу, хотя ответ очевиден. – Нет.
– Почему?
– Не могу.
– А что звонил-то?
– Да у меня закончились деньги на карточке. – Говорить о финансовых проблемах проще, чем о любовных. – Не могу разыскать Королёва, Сашка куда-то пропал.
– Ну, на самом деле известно куда, в Питере он, однако.
– Не уверен, в Питер звонил, не нашёл.
– Ну, под Питером.
– Звонил в под Питер. Но сезон же закрылся, фонтаны больше не работают.
– Понятно. (16)
– Не мог бы ты…
– Но откуда у меня…
15.
Однажды, совершенно случайно, коллега билеты подкинула, сама пойти не смогла, Миша, Михаил Александрович Самохин попал на концерт камерной музыки. В сонном, облупленном зале филармонии выступали
"Виртуозы барокко", коллектив, широко известный тягой к аутентичному
(как в старину, на старинных же инструментах) исполнению музыки.
Самохин слушал их первый раз, после работы, даже не переоделся, очень есть хотелось, в антракте перехватил в буфете сладкую булочку с чаем, расслабился. Сначала, в первом отделении концерта, он очень напрягался, хотел моменту соответствовать – всё-таки, культурное мероприятие, духовность, все дела, прислушивался к внутреннему голосу и к тому, как душа себя чувствует, откликается ли на музыку.
А затем, после булочки и чая, восприятие наладилось, покатило как по маслу. Барочные опусы, изысканные и кудреватые, закрутились вокруг ушей, проникли в сердцевину организма и остались там горсточкой пепла, томительным послевкусием.
Миша Самохин сидел в филармоническом зале, внимательно слушал
Генделя и Перселла, от нечего делать рассматривая музыкантов. Благо их в "Виртуозах барокко" не так много, все на виду. Девчушку со скрипкой из второго ряда он отметил сразу – то, как яростно она сражалась со сложными пассажами, неистово выпиливая незримые узоры и потрясая при этом густой, чёрной, как смоль, чёлкой. Полузакрытые азиатские глаза, постоянно блуждающая улыбка. Девчушка отдавалась искусству целиком – от макушки и до кончиков концертных туфель, которые (Миша ясно чувствовал это) находились под постоянным напряжением. Самохин даже залюбовался упорством и напором, с которым скрипачка участвовала в сражении с музыкой.
Потом Миша отвлёкся, перевёл взгляд на других музыкантов, которые стояли ближе к зрительному залу, их вклад в музыку был значительнее и заметнее, но вели они себя нейтрально, словно занимались привычным, поднадоевшим уже делом. И тогда он снова вернулся к черноволосой скрипачке, стал разглядывать её с удвоенной силой, словно помогая ей справиться с самыми трудными местами. И вот он уже слился с ней, с её движениями, будто бы они следуют параллельными курсами, копируя, подобно гимнастам, одни и те же движения и мысли – это Перселл их соединил-связал, торжественным, одним на двоих, звучанием.
Миша еще не осознавал, что влюбился в раскосую скрипачку, едва ли не с первого взгляда почувствовал в ней родственную душу и тело, открытое для любви, для чувств, изысканных и изящных, как звучащая в зале музыка.
В одно касание.
Он ещё не отдавал отчёта в том, что случайный культпоход перевернёт всю его жизнь. Сейчас он парит вместе с лиловым облаком барочных обертонов и придёт в себя только тогда, когда дирижёр даст последнюю отмашку, музыка прекратится и наступит пауза, тягучая и мучительная.
Аплодисменты возвращают Самохина на землю, он начинает видеть всё иными глазами, оптика изменилась, вот она, волшебная сила искусства!
Когда сознание прояснилось, Миша подумал, что совершенно напрасно пришёл без цветов, его тянуло сорваться с места и побежать к сцене, подойти к скрипачке и просто, без слов, обнять её. Дабы она поняла, что он чувствует, чтобы она ответила ему тем же. Но цветов не было, некая центробежная сила выталкивала Самохина из кресла, он вскочил и принялся хлопать стоя. Другие люди тоже вставали, тоже аплодировали, но не так страстно, казалось, Миша производит шуму больше, чем все остальные зрители. Так билось его сердце, полное новой любви. Во все глаза он рассматривал предмет обожания, превратившийся после исполнения музыки в обыкновенную, немного смущённую, коротконогую девушку.
Вот взгляды их встретились. Самохин почувствовал короткое замыкание, по невидимой вольтовой дуге произошёл энергетический обмен такой силы, что через мгновение Миша был полностью опустошен.
Нет, он не подбежал к сцене, чудачества чужды зрелым и серьёзным мужчинам. Медленно, важно, в спокойствии чинном, Михаил прошествовал в гардероб, пытаясь справиться с нахлынувшими на него чувствами, разобраться в том, что происходит. И не смог. Может, первый раз в жизни. Потом он долго стоял возле служебного входа, независимый и красивый, дожидался скрипачки. Улица выглядела как чёрно-белая фотография. Февраль подсвечивал её таинственным полумраком, нечёткими переходами света во мглу и обратно, чистый "Доктор
Живаго". И деревья торчали трещинами в немом пространстве. А когда она вышла, в шумной ватаге других оркестрантов, заробел и не смог подойти. Даже взгляда не поднял, следил боковым зрением, как они
(она! Она!) уходят к троллейбусной остановке.
Пошёл следом, но, отчего-то, побоялся быть обнаруженным, замедлил шаг, закурил горчащий "Честерфилд", задумался, нагнулся завязать шнурок. Падал редкий, невесомый снег, на асфальте разрасталась монотонная февральская слякоть. Самохин никогда не носил шапки, тут ему стало холодно, и он поднял воротник пальто. Решил прогуляться.
Долго шёл домой, выразительно молчал, с каждым шагом чувствуя возрастающую неуверенность, схожую с головокружением и даже тошнотой. В квартире никак не мог найти места, слонялся из угла в угол, много курил, ворочался в кровати, до самого утра. Вспоминал музыку, точнее, ту девушку, которая её исполняла.
Кто она? Какой у неё голос? Как пахнут её подмышки? Какую фразу она сказала бы, если бы он подошёл и попробовал познакомиться? Какую первую фразу она скажет (то, что скажет, он уже не сомневался)?
Утром, вместо того чтобы поехать на работу (позвонил, сказал, что задержится) поехал к филармонии, при дневном свете выглядевшей буднично. Внимательно изучил расписание концертов. Следующие выступления муниципальных "Виртуозов барокко" намечено на начало марта, сразу два концерта, с перерывом в несколько дней. Моцарт.
Вивальди. Понятно. Самохин едва дотерпел до этих дней, готовился к ним, как к экзамену, даже новый костюм купил. Чёрный с вертикальными полосками, что добавляло к его и без того внушительному росту пару дополнительных умозрительных сантиметров. На этот раз он оказался во всеоружии. Цветы. Много цветов, роскошный букет из тёмно-бордовых, насыщенных, как и его чувства, строгих бутонов.
После "Времён года" он рванёт к сцене так, словно испугается, что кто-то опередит его, побежит, сломя голову, не думая о впечатлении, которое произведёт на остальных. Он побежит к скрипачке и, не замечая недоуменных взглядов, вручит ей самый большой букет в её жизни. Она испуганно поднимет на него глаза и он испугается силы, которая исходит от этих глаз. Он ничего не скажет, только почувствует, что руки трясутся и коленки предательски поджимаются.
Как у школьника, пришедшего к зубному врачу первый раз в жизни.
Потом он снова будет стоять у служебного входа, словно бы невидимый, гордый, как лорд Байрон, и смятенный, как коротышка из Солнечного города. И она снова пройдёт мимо, не заметив его исключительной осанки. Там, где арка и облупившаяся штукатурка и рыхлый снег, в котором следы прошедших выглядят особенно выразительно. И снова будет падать снег, точно его забыли выключить с прошлого раза, словно бы всё вокруг – оперная декорация и сейчас Мише Самохину нужно вступать со своей партией.