Страница 23 из 56
Мимо отдела, торгующего бесконечными коньяками и фальшивыми винами,
Макарова прошла в закуток с нижним бельём, купила шампунь и шариковый дезодорант. Музыка, липким дождём изливавшаяся с потолка, била в самое темечко. Едко пахло рассыпанным стиральным порошком, фруктовым мылом. Коробочки с зубной пастой лежали под толстым-толстым слоем пыли.
Тележка наполнялась медленно, но неизбежно.
Скорее всего, приступы покупательской лихорадки маскировали её неприкаянность, непритязательность. Краем глаза Макарова следила за редкими покупателями, особо западая на семейные пары, закупавшие связки одинаковых товаров сосредоточенно, в умилительной деловитости.
Напоследок Макарова зашла во флигель со сладостями, где и наткнулась на одиноко бродившую между стеллажей соседку, актрису, как её там.
Мария Игоревна держала самую маленькую из всех возможных корзину, на дне её лежал пакетик с лавровыми листьями.
Вот и актриса, немного сутулая, усталая, обернувшись, увидела её, заулыбалась (морщинки вразлёт, толстый-толстый слой грима), бросились друг к дружке, словно родные. Словно ни дня без строчки, хотя до этого и не общались почти. Макарова избегала. Не брезговала, просто некогда.
А тут – откуда силы взялись! Ещё на раз обошли продуктовый городок,
Мария Игоревна (Макарова всё время пыталась вспомнить имя соседки, стеснялась, потела, но вспомнить не могла, поэтому разговор время от времени провисал: Макарова искала удобные формы замены имени) купила всякую мелочь – банку томатной пасты на борщ, упаковку сардин и кусок хозяйственного мыла.
Домой поехали вместе. Макарова предложила сесть на маршрутку, но актриса сделала стойку, отказалась, предложила пройтись. Макарова внутренне поморщилась: февраль никак не располагал к длительным и задушевным прогулкам. Но не отказала. Всё равно деваться вроде бы и некуда.
Да и курить почти не хотелось.
Они пошли по широкой оживлённой улице, мимо магазинов и общественного транспорта. Машины спешили, обгоняли друг дружку, словно за поворотом спряталась весна и нужно первыми попасть в область абсолютного тепла.
Люди тоже куда-то спешили, бежали как угорелые, так странно… Возле трамвайных путей стоял школьник с ладошками, полными щебня, и кидал камни в проходящие трамваи. Целился, хмурился, если камни пролетали мимо, подпрыгивал от радости, когда щебенка ударялась о гранёные стенки вагонов. Актриса рванулась было воспитывать удальца, но
Макарова остановила её, взяла за руку и они пошли дальше – к перекрёстку возле пединститута, где стоит памятник Горькому и под гигантской растяжкой ("Единственный концерт Земфиры в Чердачинке") тусуются студенты с мороженым, им не холодно.
Макарова идёт с тяжело нагруженными сумками, пыхтит, почти не разговаривает. Солирует Мария Игоревна. Макарова понимает: одинокая женщина намолчалась в своём незавидном одиночестве, нужно выговорится. Внимательно слушает, вникает. Или – не очень внимательно, одним глазом мысленно просматривая "ленты друзей" в живых дневниках fom'ыили какого-нибудь zalmoxis'a: каждую минуту в виртуальном мире происходят разные микрособытия, за всеми и не поспеешь.
Макарова видит: одинокая женщина нашла повод поговорить о сокровенном, о том, что её действительно волнует, вот и притихла, словно мышка, затаилась, психоаналитическая помощь на марше.
Мария Игоревна трепещет на февральском ветру, точно последний лист на дереве – сухой, но такой благородный.
Она рассказывает о матери, умершей много лет назад. Когда мать умерла, её обрядили в самое нарядное платье, надели самые модные туфли – белые лакированные лодочки на шпильке. Мария Игоревна тогда только начинала служить в театре, казалось, что спектаклей, премьер, нарядов будет великое множество, поэтому она без сожаления отдала мёртвой матери любимую пару. Тем более что они жали в носках.
А недавно, месяц, что ли, назад, мать стала являться ей во снах, с жалобами да претензиями. Не нравилось ей, что Мария Игоревна закрылась от мира, живёт замкнуто, как в банке. Рассказывала, как ей хорошо на том свете, как благостно там и гармонично – вечный покой и вечное уединение, пришедшее на смену жалящему одиночеству, мучившему покойную всю её трудную жизнь.
Однако главное, что мучило маму, – тесные, неудобные туфли.
– Ты бы, Машенька, придумала бы мне какую-нибудь другую обувку, – просила покойница едва ли не каждый ночь, являясь где-нибудь под утро. – Сил ведь никаких нет ходить в этих модельных лодочках…
И, просыпаясь, дочь понимала, что поступила неправильно, окаралась, переиграть судьбу невозможно.
Вот и рассказывала Макаровой про мистическую напасть отсутствующим, глухим голосом. Не искала помощи или сочувствия, просто делилась наболевшим, более не в силах сдерживаться.
Мария Игоревна говорила, что решила пойти на кладбище, найти родственников вновь преставившегося человека, попросить положить ему в гроб пару удобных тапочек – с меховой оборочкой по краям, – чтобы ноги в них никогда не мёрзли.
Макарова молча кивала, мол, правильно, конечно. Только хлопотно, конечно. Вдруг чужие люди не согласятся: чужие же люди… какой им резон…
– А их собственное горе? – наивно спрашивала актриса, имевшая огромный опыт жизни на сцене и практически никакого опыта существования в удручающей повседневности.
Макарова пожала плечами. Мария Игоревна расценила её жест как несогласие. Словно бы уговаривать следовало саму Макарову.
– А я могу и денег дать. У меня же есть немного… Самая малость… На чёрный день отложила… – И актриса зашуршала складками пальто, словно хотела предъявить равнодушному миру всю имеющуюся у неё наличность.
Макарова смотрела по сторонам. Она любила центр Чердачинска и всегда мечтала здесь жить. Очень удобно и почти чисто, всё рядом. Хотя шумно, пожалуй…
Домой пришла уставшая, не снимая обуви, прошла на кухню, вытащила заначенную сигарету, с наслаждением закурила, втянула дым всеми лёгкими.
Открыла форточку. Муж кротко посапывал, и висела над ними особенно густая, слежалая тишина.
Автоматически включила компьютер, села за стол, нащупывая пальцами ног любимые тапочки. Задумалась.
Только сейчас Макарова поняла, что её так сильно тревожило: очень уж соседка показалось на неё похожей. Единственное различие – разница в возрасте. Никто не гарантирует, что придёт время и Макарова будет жить точно так же: тихо, скучно, в борьбе с одиночеством, которое постоянно давит на грудь, словно радиация или невидимое атмосферное давление.
Вот и сейчас, совсем близко, за стеной, Мария Игоревна варит борщ, ждёт Макарову в гости, а из всех вещей – на кухне, в комнате, в коридоре – тихо сочится смерть. Из радиоточки, вместе с последними новостями, из складок шторы, из горшков с геранью… Из раковины в кухне и из незакрытой (рассохшейся) двери на балкон, из щелей в линолеуме и из платяного шкафа, где постельное бельё лежит как мумии в Киево-Печерской лавре, всегда готовое принять форму измученного жизнью тела.
Компьютер загружал ленту новых сообщений как "домашнюю страницу".
Egmgпродолжала бороться с буквами и присущей всем юзерам излишней литературщиной – публиковала в своём "Живом журнале" серии картинок (кресты, рыбы или мосты), беглым комментарием разбирала их значение, Макарова для разнообразия заходила к ней иногда; fainaпыталась выйти из затяжной депрессии и примкнула к перуанским повстанцам (донесения она теперь писала из хижины в джунглях); красавица yolka(www.livejornal.com users yolka) цитировала новую песенку Земфиры, а народ слал ей комменты ну просто десятками…