Гарем

– А-а! – стонал по ночам Иоан Аркадьевич.

Марта Некрасовна просыпалась, слушала, утром составляла неблагоприятный гороскоп.

Иоан Аркадьевич возвращался продрогший, забито-ласковый, джинсы его трясли напрасно – падали только три-четыре скомканные, похожие на палые листья пятидесятки и разлеталась бисером мелочь. Дети ползали по желтому в ромбик линолеуму, собирая ее в специальную кучку.

Незаметно стали жить на деньги, приносимые время от времени Арахной.

Сначала их бросали на пол и осторожно топтали, иногда как бы игнорировали, швырнув на несколько дней пылиться на подоконнике, рядом со сгнившим ростком хурмы. Потом пачки Арахны начинали сами собой съеживаться и исчезать.

Беспокоила Софья Олеговна – повадилась изрекать что-то непонятное.

– Это по-армянски, – поясняла она недоуменным лицам, – Я хочу, чтобы

Анечка овладела языком своих предков.

– Но ты же не ей говоришь, а нам, – замечала, раскатывая серое тесто, Зулейха.

– Создаю ребенку языковое окружение! – обижалась Софья Олеговна. -

Я-то методику изучала, всю жизнь учительницей прожила… Три года методистом!

– А я тож к Методистам ходила, – сообщала Фарида, проводив Софью

Олеговну снисходительным взглядом. – А потом поняла, учение у них неверное, Писание по-американски переверчивают, обедом не кормят…

А про звезду-полынь говорят: еще не падала, подожди. Ушла от них в нормальную церковь, подобру-поздорову.

– Да не по-армянски она говорит, я жила у армян в Самарканде, – отвечала ей Гуля Большая. – Просто слова придумывает, чтобы все слушали ее, болтунку.

И стала говорить с детьми по-узбекски.

Происходили и другие чудные вещи. Фарида, например, вдруг сообщила, что ночью к ней прискакали четыре всадника Апокалипсиса и уломали съесть книгу:

– А та книг была такая вскусная, а такая объедения, а так я наелась, потом всю ночь ничего есть не хотела!

После съеденной книги Фарида снова испытала позыв к проповеди; отрыла брошюрки, с которыми когда-то звонила к Иоану Аркадьевичу с вопросом: Что Правит Нашим Миром… Стала читать их поскучневшим детям.

– Ты бы, сестра, лучше им “Айболита” почитала.

– “Айболит” – книга греховная! – мотала головой Фарида.

Она исхудала, стала совсем плоской, одни скулы.

– А меня голубь кормит, – вдохновенно отказывалась она от миски с ужином.

– И меня, – добавляла Софья Олеговна, – меня тоже кормит, правда,

Фаридочка?

Голубя в квартире не встречали.

– Стары вэ-эщ пакупа-им! Стары падушька-обывь-тарелька пакупа-им! – кричал снизу старьевщик, топча сапогами лужу перед подъездом.

В один из дней Алконост тайно вынес ему из квартиры скрипку, протянул и стал смотреть, что будет дальше.

Старьевщик заинтересовался футляром: нет ли поломки? Потом придирчиво достал скрипку.

– Играет? Энды курамз1, – сказал сам себе старьевщик.

И заиграл. Что-то тихое и больное.

– Во дает, – усмехнулся Алконост, глядя, как скрипка оживает под огромными хозяйственными пальцами старьевщика.

– Стары вэ-эщ пакупаим! – запел старьевщик и заиграл, точно отмахиваясь смычком от дождя.

Потом отсчитал Алконосту несколько золотых, помутневших от старости монет и заковылял дальше сквозь лужи вместе со своей тележкой, наигрывая.

IV

Снова квартиру сдавило безденежье, привычное и невыносимое. Пришлось сказать Арахне:

– Можешь идти… Если так уж хочешь.

Плащик Арахны уже не убирали, и он висел в обнимку с детскими курточками на гвозде.

– Только недолго, – предупреждали ее голоса. – Часа хватит? Я уже волнуюсь. Час и пятнадцать минут. Зонт пусть возьмет, скажите. И про деньги не думай, не нужны нам твои деньги…

“Сестрой” Арахну уже неделю как не называли.

Магдалена Юсуповна надвинулась на Толика и Алконоста, возившихся в уголке.

– Так. Толик мгновенно идет гулять. Посмотришь, куда пошла тетя

Арахна. Понятно?

– Понятно. – Толик нехотя отстранялся от Алконоста. – Опять исчезнет, у нее невидимская шапка есть, точно есть.

– Я тоже хочу гулять за тете-Арахной! – заныл Алконост.

– Ты наказан за скрипку и паршивое поведение…

Генеральскими шагами Магдалена прошла на балкон и выглянула. Из подъезда вышла Арахна и побрела куда-то направо, сутулясь под моросью. Через минуту появился и Толик, натягивая на бегу куртку и ныряя в капюшон.

– Направо беги, бестолочь! – зашипела на него с небес Магдалена.

Курточка побежала направо.

Арахна исчезла.

…Плащ у нее скорее всего, тоже волшебный, думал Толик. Иначе почему она его носит и мерзнет, и отказывается от пальто Софьи

Олеговны?

Только один раз… Когда она читала ему, Алконосту и остальным “Царя

Салтана” (все уже уснули, даже Алконост) и сказала, заикаясь: “Нос ужалил богатырь, на носу вскочил волдырь”, Толик засмеялся, а она наклонилась к нему:

– Ты за м-мной все время шп-пионишь?

И провела своим холодным носом по его щеке.

– Шпионлю, – неожиданно для себя признался Толик. – И Алконост.

– Я н-н-не сержусь, – сказала Арахна и все дышала в его лицо чем-то непонятно-вкусным. – Ты на п-п-п-папу своего очень лицом п-похож.

– Алконост тоже похож, – шепотом возразил Толик.

Арахна скосила зеленые, как у царевны, глаза на спящего Алконоста.

– Мы же близнецы…

Она наклонилась к нему еще ниже.

– Ты б-больше п-похож. И об-бещай за мной не с-следить. За ж-женщиной следят т-т-только… м-малодушные скоты, – сказала она с неожиданной злостью.

Толик, испугавшись, кивнул. Она поцеловала его в щеку, два раза.

Один раз в губы.

И ушла, оставив Толика в рассеянной улыбке. (“Да ты что! Вуй,” – завидовал на другой день Алконост.).

Нет, надо было тогда, обещая, спросить, куда Арахна прячется. И поклясться никому ни-ни-нишечки не рассказывать (кроме Алконоста).

Лабиринт гаражей. Делать здесь сейчас было нечего: муравейник спал зимним сном, лезть на крыши – скользко. Кошку какую-нибудь поймать, что ли.

– Стары вэ-эщ пакупа-аим! Стары обывь-падушька пакупаим!

Или старьевщика передразнить? Чего тут ходит, орет? Разорался.

Прежде чем успел закричать “стары-вээщ”, Толик заметил, что дверь одного гаража открыта. Подошел, проверил.

Открыта. И слабый свет изнутри.

Людей не было.

Сталагмитами громоздились стопки книг; здесь были бутылки из-под лимонада, слоники с отбитыми хоботками, перекидные календари, портреты животных в разрезе, линзы для телевизора.

В середине всего этого антикварного шабаша стоял обглоданный

“Москвич” древней марки и без передних колес – под голую ось подложены кирпичи. Впрочем, машина жила: горели фары.

В пыльном свете фар Толик увидел торчащий из мешка неподалеку знакомый футляр.

Скрипка Алконоста.

Озираясь, Толик прокрался к мешку, попытался вытащить футляр.

Шаги.

Заметался с футляром по гаражу; сообразил – заполз под машину.

В гараж вошли двое.

– А г-где ш-шампаньское? – поинтересовался женский голос.

Толик окаменел.

– Вино есть. Старое. “Монастырская изба”, – ответил Арахне сиплый баритон.

Этот голос тоже показался уже слышанным. Из наблюдательного пункта были видны только сапоги с задранными носами.

– Х-хороший у т-т-тебя тут… м-монастырь ! – усмехнулась Арахна

(тонкие щиколотки и полы плаща зажглись в нестерпимом пятне света и были видны каждой черточкой).

– Болгарское вино. Выдержанное, – обиделся голос. – Знаю, как ты пьешь. Один глоточек сделаешь – и “нельзя-нельзя”.

Говорил он медленно, как будто слова по местам раскладывал, долго прицеливаясь, на какую полку положить каждое слово.

Закрыл дверь, прогремел ключом.

– Д-дома с-сестры сразу алкоголь п-п-пронюхают, загрызут, – оправдывалась Арахна.

– С-сестры… – хмуро передразнил голос. – Послала бы ты их…

Сапоги выросли вплотную к ботинкам Арахны.