Гарем

Дверь открыла Магдалена с полотенцем на голове. Наскоро поцеловав ее куда-то в полотенце, Иоан Аркадьевич увернулся от порыва снять с него пальто и скользнул в ванную – там, по счастью, никого не было, можно зашпингалетиться…

– Арахна! Пусть Арахна в ванную, пожалуйста, зайдет! – закричал Иоан

Аркадьевич как можно невиннее.

Женщины нехорошо переглянулись. Алконост опустил приготовленный смычок и пнул Толика.

Сама Арахна быстро отложила Джека Лондона, которого она, зевая, читала Гуле Маленькой, и полетела в ванную.

Заскочила вовнутрь и, следуя пантомиме Иоана Аркадьевича, защелкнула шпингалет.

Иоан Аркадьевич, торжественный, стоял на фоне изувеченного кафеля и протягивал ей “Черного принца”.

– К-к-какая пре-елесть! Мне? М-ммм. Пахнет розой, – сказала она, поднеся букет к носу. – А где ш-шампаньское?

– Тссс. Поставь куда-нибудь. И спрячь, – предупредил Иоан Аркадьевич.

– К-кудаа? – скривилась Арахна. – Заревнуют. А, п-придумала.

И, вылив из бутыли остатки сомнительного шампуня, вонзила в нее стебель.

– Т-так, значит, г-гудеть не будем… Н-ну, не думай, что я п-примитивная и не ценю.

Мгновенно оплетя шею Иоана Аркадьевича своими тонкими, в микроскопических волосках, руками, впилась в его губы. Он пошатнулся.

– Арахна… Арашенька… Брюки хоть им оставь!

– Н-не оставлю.

Хрупкий шпингалет едва сдерживал напор, обрушившийся на дверь.

– Пустите! Пустите, слышите, мне надо в туалет! – взывала Магдалена.

– Я мо2ю руки… – извинялся Иоан Аркадьевич.

– Крикни, что у тебя понос (шептала Арахна)…а ты?… что у меня тоже… (смех).

Новая порция ударов.

– Бесстыдница! Издевательство какое! Да что ж такое, сестры! – плевалась гневом Магдалена.

– Дерни сильней, сестра! – подначивали остальные.

– Мяяяу! – выла Маряся.

…Вышел Иоан Аркадьевич.

Вышла Арахна.

В Зале, видимо, только закончилось экстренное совещание; жены, наспех создав на лицах выражение “а ничего и не случилось”, разбредались по своим углам и заботам. Алконост угрюмо ковырял линолеум острием смычка.

– А-што-ож-эта-а-тако-о-ое? – заголосила в ванной несчастная Магдалена.

Что ее больше потрясло: бордовый, сложенный в дорогостоящий поцелуй бутон “Черного принца” или вылитые запасы шампуня?

– Я сам сниму брюки, – поморщился Иоан Аркадьевич, стоя в ожидании посреди комнаты.

– Да уж ладно, – одарила его фарфоровой улыбкой Софья Олеговна и принялась, ухмыляясь, стягивать с него джинсы. Из кухни ползли постные запахи ужина.

Поразила Арахна.

Подошла к уже голоногому Иоану Аркадьевичу и плеснула без всякого заикания, даже как-то ласково:

– Тряпка.

Иоан Аркадьевич стоял в тренировочном костюме, когда-то изумрудном, в спальне и разглядывал потолок.

Рыжее пятно.

Выше Иоана Аркадьевича был только оплетенный паутиной чердак. С него, наверное, и протекало.

В спальне кроме него копошились дети, ездила игрушечная машина без передних колес; Гуля Большая читала “а ткачиха с поварихой, с сватьей бабой Бабарихой…” и спрашивала:

– Дод а , “сватья-баба” – это кто такой?

Сквозь сказку иногда прорывался голос из Залы, методичный голос

Софьи Олеговны:

– Ты, сестра, пойми нас правильно. Мы тебя впустили вчера, как родную. О чем это говорит? О доверии. Это говорит о нашем большом доверии к тебе, сестра. Ты понимаешь, как это надо ценить? Вижу, что понимаешь. Потому что доверие, а тем более любовь, всегда надо ценить. А ты? Что ты…

Контуры пятна на потолке напоминают лицо. Сказочную морду. Не забыть сказать Марте Некрасовне, чтобы продиктовала матери рецепт.

И царицу и приплод. Тайно сбросить в бездну вод.

Того, что отвечает Арахна, не слышно. Наверно, ничего не отвечает, молчит. Не страшна ей никакая бездна вод, она сама пришла оттуда, из бездны, из подводного пламени. Зрачки у нее зеленые, с желтым ободком.

– И как у тебя язык повернулся эту “тряпку” выговорить? Если мужчина не курит, не пьет, деньги в дом… разве это основание для “тряпки”?

Не основание! Иоан Аркадьевич – мужчина и борец. Слышишь, сестра, тварь ты такая…

Мужчина и борец смотрел в рыжее пятно на потолке, в середине которого пульсировала черная точка. Точка приближалась, вот уже видно, что это бочка, в смоле и налипших водорослях. Вот ее вышвыривает на берег, и толпа негритосок в лебединых перьях спешит к ней с огромным консервным ножом. Бочка откупорена, предводительница царевен-лебедей плотоядно заглядывает вовнутрь. Пусто! Только белые косточки. Фиаско лебедей: танцем изображают разочарование и удаляются в поисках следующей бочки.

Тишина, волны…

– Тебе сколько лет? – звучит, наконец, над рыжим песком невидимый голос. – Двадцать пять? Гуля вот Большая тебя младше. А у нее уже ребенок. Инвалид – видела костыли в коридоре, бесстыдница ты такая?

Иоан Аркадьевич их пригрел здесь, все, что надо предоставил… Гулю в коллектив, ребенка ее, Зою… Ы-ыы…

Плачет. Пейзаж снова сжимается в пятно на потолке.

– Я сама всю жизнь учительницей… – всхлипывала и сморкалась Софья

Олеговна. – В пятьдесят пять – пенсия, на хлеб не хватит… Помочь некому – детей не успела родить. Продала квартиру, двадцать два квадратных, все сдуру потратила на зу-у-убы… Мечта такая была всю жизнь… Жемчужные зубы. А есть ими нечего. Ни корочки. Ни кусочка.

Заплакал кто-то еще – кажется, сердобольная Фарида.

– Иду по Соцгороду тогда, с зубами, думаю: “Теперь бы и умереть”.

И ноги меня сами сюда привели…

– Ангел, ангел тебя привел! – завывала Фарида.

– А вечером Иоан Аркадьевич вернулся и смотрит на меня. А я дурой стою: такой молодой красавец – и мне. Отвернется, отвернется от меня сейчас, думаю. Не отвернулся – приласкал, разглядел во мне, значит, что-то…

– Не зря зубы меняла, – вступило дрожащее меццо Магдалены.

– Ребенка мне подарил, – не унималась Софья Олеговна, – и радость материнства.

Задохнулась. Где-то заплакал младенец Анна Иоановна. Зашаркали босые ступни, разыскивая для бедной Софьи Олеговны валерьянку. Всхлипывала

Фарида.

Арахна молчала.

III

Что-то надломилось с того вечера.

Как стебель “Черного принца”, который наутро приветствовал Иоана

Аркадьевича, торча из помойного ведра на кухне.

Началось с денег.

Стали хуже расходиться уроды.

Горло после пения в подземном переходе целую неделю производило один некачественный хрип. Сносно платившие редакции перестали брать у

Иоана Аркадьевича материалы, а те, что брали, перестали вовремя платить.

Оставались западные офисы, где стрекозообразные гендеристки еще могли обратить слух к безумным проектам Иоана Аркадьевича и выдать под них какие-то деньги, возможно, личные. Но стрекоз-благотворительниц стерегли “гарды”… Едва перед их рентгеновским взором появлялся Иоан Аркадьевич, они начинали сонно, но целеустремленно ненавидеть: ласковые глаза, бесцветное пальто времен похорон Черненко и кошачий Маряськин запах, прописавшийся в гардеробе Иоана Аркадьевича и торжествовавший всякий раз победу над каким-нибудь случайным дезодорантом.

Впору было наниматься в уличные торговцы эликсирами: “Хочешь похудеть? Спроси у меня!”.

Потянулась полоса постных супов, с унылыми лодочками лука. Маряся стала поджарой, как ящерица, и научилась имитировать голодные обмороки.

Гарем совещался, что продать. Постановили – электромясорубку.

Телевизор, как святое, оставили.

И тогда стала пропадать Арахна.

– Сестра, ты куда? – Старшая Жена заметила, как Арахна выуживает свой горчичный плащ из платяной свалки в коридоре и отряхивает его от кошачьей шерсти.

За пределы квартиры выходили обычно только дети Иоана Аркадьевича, унося в карманах листочки: спички – 5, мыло хоз. – 4, макароны… На родительские собрания ходил сам Иоан Аркадьевич (успевавший за время собрания набросать одного-двух уродов). Жены квартиру не покидали.