Кукла

«Мне плевать на твои вопли, глупец. Я ЕСТЬ. Так что тебе придется принять это как факт, как данность. А твои эмоции меня не интересуют».

Едва осознавая что он делает, мужчина вошел в ручей, намочив истрепавшиеся штаны. Все его естество противилось этому, но он не мог ничего с собой поделать – словно загипнотизированный, он протянул дрожащую руку с узловатыми пальцами и осторожно взял Ее в руки. В ту же секунду с ним произошла кардинальная перемена – по всему телу пошло волнующее тепло, сухость в горле куда-то исчезла, улетучился и непереносимый звон в ушах. Он с удивлением смотрел на невзрачный предмет, недоумевая, что же его могло так напугать. Одновременно с этим возобновились все знакомые ему звуки – лес как будто ожил, стряхнув с себя дремоту, и воздух наполнился переливчатым пением птиц, шелестом листвы, ручей успокаивающе журчал, и все было замечательно.

Он повертел предмет в руках, поскреб затылок и вышел на берег. Сердце уже не стучало как попавшийся в капкан зверек, в душе царило спокойствие и умиротворение.

К тому времени, когда он подходил к дому, начался дождь. Инги дома не оказалось, но он не очень удивился – она часто уходила в лес и подолгу бродила в одиночестве.

Предмет, который он держал в руке, был небрежно швырнут в угол. Если бы перед ним было зеркало, то он увидел бы, что в его волосах, не знающих расчески, добавилось седых прядей.

Инга ушла из дома сразу в тот момент, как ее отец наткнулся на странный предмет в ручье. Она ощутила легкий, но болезненный укольчик где-то под сердцем, и шумно выдохнула. Давно забытое ощущение, о котором остались далекие, покрытые пылью обрывочные воспоминания, в большинстве своем не совсем приятные (некоторые не просто неприятные, а кошмарные), и девушка вздрогнула. Разум отказывался принимать, что то, что БЫЛО, еще живет в ее памяти, но от этого никуда не деться. Память о происшедшем была равносильна старой, подслеповатой рептилии, которая сонно заворочалась где-то глубоко внутри, обнажая стершиеся, но все еще острые зубы. Этот укол разбудил дремлющую тварь, и девушка опрометью выскочила наружу.

Ее не смутили ни надвигающиеся тучи, ни приближающийся вечер, она просто бежала, почти летела, едва касаясь земли своими загорелыми маленькими ступнями. Слезы скапливались в уголках глаз, оставляя блестящие дорожки на висках. Она бежала, даже не зная толком, куда направляется. И это пугало ее. Пугало, потому что она чувствовала, что тело не очень-то и повинуется командам ее мозга.

Кто-то управлял ею.

Через двадцать минут она шла обратно, за ней брели четверо заблудившихся мальчишек, испуганных и продрогших. Инга шла прямо, привыкшие ко всему ноги равнодушно ступали по острым камням и обломкам веток, она шла, чувствуя, что они послушно идут за нею, негромко переговариваясь. Она была нема, но слух у нее был превосходный. Вон тот, крепкий и невысокий с выпирающим животом, предположил, что она беженка из Абхазии. Ему возразил юноша с поврежденной ногой, сказав, что у нее европейский разрез глаз. Она горько усмехнулась про себя. Грузия, Абхазия… какая разница?

Она шла и раздумывала о чувстве, какое испытала, увидев этих молодых людей. Она не помнила, когда в последний раз видела кого-то, кроме своего отца. Зато в памяти крепко отпечаталось, как у нее заколотилось сердце, когда она смотрела на них.

Она шла и чувствовала, что сердцебиение усилилось. Ей стало жарко, дыхание стало учащенным, она с силой сжала свои крошечные, детские кулачки, острые ноготки прорвали кожу, оставив по четыре кровавых полумесяца на каждой ладошке. Низ живота сладко заныл, соски набухли и стали твердыми, как пули. Девушку передернуло – что с ней? Кровь прилила к лицу, она усиленно пыталась отбиться от назойливых, не слишком скромных мыслей, но ответ напрашивался сам собой: она была возбуждена. В самом низу вдруг стало влажно, и с губ девушки сорвался едва слышный стон, больше похожий на мычание какого-то животного.

К счастью, никто из ребят его не слышал. Зато почти все обратили внимание, что походка их проводницы стала плавной и грациозной, она словно не шла, а парила по воздуху, а взгляды, которые она периодически бросала на молодых людей, становились все более странными. С этого момента ее сознание утонуло в темной, вязкой пелене безмолвия.

Она вынырнула на поверхность реальности, и первое, что ей бросилось в глаза, была кровь на одеяле. За исключением платка, закрывающего ее лицо, она была абсолютно голой (она не сняла его, несмотря на настойчивые уговоры того нескладного высокого парня).

Немного крови было на внутренней стороне бедра. Ее крови. Печать сорвана со священного сосуда, сорвана грубо, неумело, но факт остается фактом – сегодня она лишилась девственности. Похоже, этот юноша с субтильной фигурой даже не осознал, что он наделал.

Вместе с тем приходило протрезвление – медленное, мучительное, выворачивающее наизнанку все внутренности. Ей хотелось кричать. Она была ненавистна сама себе. Инга осознала, что означали те ощущения, когда она убежала в лес, где и нашла этих промокших, насмерть перепуганных мальчишек.

Она вернулась. Она рядом. Инга всегда подозревала, что Она бессмертна. Инга сразу не поверила, когда отец сказал, что с Ней покончено, и скоро у них начнется новая жизнь, только нужно немного прийти в себя.

Похоже, отец знает, что Она здесь. Но неужели Инга настолько провинилась перед Ней, что Она решила таким образом наказать ее, уже всеми проклятую, лишением целомудрия?! Отнять у нее то единственное, что осталось в этой никчемной жизни?

Ладно, это все лирика. Мозг девушки лихорадочно заработал. Теперь нужно найти выход из ситуации, она (точнее, Она через тело Инги) сама дала первый оборот страшному маховику, и теперь от нее зависело, сможет ли она его остановить, пока дело не зашло слишком далеко. На отца она не рассчитывала.

В комнату вошел следующий парень, на лице блуждала плотоядная ухмылка, и Инга замычала от ужаса.

Мужчина рубил дрова, не переставая ни на секунду. Сердце колотилось так сильно, что вот-вот выскочит через глотку и повиснет на мокрых от крови артериях, на мозолистых, темных ладонях появились трещины, сквозь которые выступил гной, пот заливал окаменевшее лицо, а он все рубил и рубил. Крошечный сарай был уже по колено завален расколотыми дровами, но он как с цепи сорвался. И когда он ставил очередное полено, его взгляд фокусировался не на нем, а на темнеющем в углу предмете. Плохое освещение не позволяло хорошо разглядеть его, но он прекрасно знал, что это такое.

Два глаза-льдинки с бесстрастным любопытством наблюдали, как он, изнемогая от усталости, колол дрова.

Его снова стала одолевать смутная тревога, она укутывала его как густой едкий туман, пробираясь своими холодными пальцами к горлу. Полено вдруг раздвоилось, приняв расплывчатые очертания, и он не сразу понял, что из глаз текут слезы.

– Ты была там! – безмерно уставшим голосом проговорил он, вытирая глаза. Он начал задыхаться, кружилась голова. – Какого черта, я бросил тебя НЕ здесь! Как ты очутилась тут, стерва?!

Глаза-льдинки таинственно блестели в темноте, как два крохотных бриллиантика на дне бархатной коробочки.

Хрясь! Хрясь!

Преданный раб и безмолвный страж, одно целое.

Отлетевшая щепка задела бровь мужчины, оставив узкую царапину.

Очередное полено, пятидесятое, сотое по счету, не важно. Пальцы уже не слушались, топор валился из рук, выгоревшая дырявая рубашка намокла так, что ее впору выжимать, но он продолжал исступленно рубить.

Хрясь!

В доме что-то происходило. Что-то не совсем хорошее, он понимал это. Собственно, он знал, что ЧТО-ТО должно произойти с того момента, как только Инга привела этих молокососов. Он хотел броситься в дом, что-то прочно держало его здесь, в этом тесном сарае, заставляя до изнеможения рубить эти проклятые дрова.