История одной компании

Может, он потом изменился, в те годы, когда мы редко виделись? А может, я просто не все знал о нем? Гуляли-то мы вместе, но как он работает, учится – короче, чем он по-настоящему живет, меня не очень интересовало.

Конечно, мои товарищи стали другими, но все-таки нас связывает что-то очень прочное. Это наш особый мир, куда никому постороннему нет входа, нет входа потому, что этого мира уже не существует. Но зрелым, сформировавшимся, четко знающим свое место людям приятно вспоминать собственную глупость и наивность, то есть то, что называется юностью.

Вот коротко о моих товарищах. Да, чуть не забыл сказать, что на этой фотографии запечатлен еще некто Руслан Звонков, который сейчас – надеюсь, все читатели застыли в почтительном молчании – работает автослесарем на станции техобслуживания. (Как вы, вероятно, догадались, Звонков – это я.) Я стою крайний справа, рядом с Ленькой, и глаза у меня закатились, будто меня кто-то из-за угла мешком ударил, и я покачнулся и начал падать – и в этот момент мастер щелкнул чем-то, «вылетела птичка», и мы, как говорится, готовы для обозрения. Черт его знает, почему мы так получились. Помнится, смеялись много, пока мастер делал свою головоломную расстановку. А в результате это единственная фотография, где мы все вместе. Мы тогда уже два года дружили, а сейчас прошло еще двенадцать лет, и многое произошло между нами, всякое было – и хорошее и плохое, – и вряд ли мы могли предвидеть все последующие события, когда наконец собрались в тот день у дома Пятерки и поплелись в фотоателье, где мастер встал в это утро с левой ноги, поругался с женой, оставил сдачу в кассе столовой – словом, что-то с ним произошло тогда, уж очень он был в скверном настроении, это я и сейчас помню.

2

Все началось в шестом классе. Я ходил к соседней школе встречать одну девочку. Мы не были знакомы. Но я знал, как ее зовут, где она живет, ее подруг, расписание уроков, и то, что она занимается в спортсекции, и какие книги любит читать, и т. д.

Что я от нее хотел? Ничего. Вернее, что-то очень туманное, обозначаемое на жаргоне школьников словом «дружить», потому что слово «любить» я еще не знал, вернее, не знал, что оно означает. А туманное «дружить» – значит вместе ходить в кино или по бульвару, вместе готовить уроки, и так на всю жизнь, до гроба.

Девочку звали Алла. Ей было тринадцать лет. Она казалась мне ужасно романтическим, неземным созданием. Ее родословная шла почти непосредственно от Снежной королевы, дикой собаки Динго, Марицы, Лоллобриджиды, Евгении Гранде, герцогини де Ланже, хозяйки Медной горы и вообще от всех красивых и смелых женщин, в которых влюблялись герои прочитанных мною книг.

Естественно, я понятия не имел, какая Алла на самом деле. В течение нескольких лет я каждый раз придумывал ее такой, какой хотел бы видеть свою девушку после очередной понравившейся мне книги. Впрочем, боюсь, что тогда все не казалось мне таким сложным, как сейчас, когда я, умудренный десятилеткой, подшивками «Советского спорта» и «Комсомольской правды», а также слышавший кое-что про ошибочное учение Фрейда, пытаюсь анализировать. Тогда я хотел ее видеть, видеть как можно чаще – и все.

Однако даже в шестом классе, отправляясь на эти, с позволения сказать, свидания с Аллой, я не впадал в романтический транс. Колени мои, ей-богу, не дрожали. Ни яркий румянец, ни мертвенная бледность, к сожалению, не появлялись на моей юной, непосредственной физиономии.

Если вспомнить, что я думал в этот момент, то получится примерно так:

«Бух, бах, о-ля-ля (несколько шагов вприпрыжку). Вдруг я за диктант получу пятерку… Какая смешная старуха идет… И Клавдия Алексеевна скажет: вот, Руслан меня порадовал, после последней двойки так изменился, так изменился, лучший ученик… раз, два, бац «Профессору» в морду (за что?)… Алла, Алла, Алла… Эскадре, огонь! Ура! Врагу не сдается наш гордый… Посмотри на меня! Раз, раз, два, три, нет, а если считать до десяти? Заметила, какой мальчик (это я) смелый и решительный идет, уже снег, а он еще без пальто, люблю закаленных людей, и так изменился, так изменился после той двойки: лучший ученик… Повернуть, не повернуть, бац (ногой камешек)… вратарь в красивом броске… не надо, а то зазнается… Попадись мне «Профессор», ух!… Завтра у нее пять уроков… Как изменился, скажет Клавдия Алексеевна… Надо сбежать с последнего».

Тут я оглядывался. Алла поворачивала за угол. Вот и вся свиданка.

Весной седьмого класса я стал бегать за Аллой уже на бульвар. Обычно я встречался с Ленькой на темной боковой аллее (нас якобы не видно, а мы видим все), и он сразу информировал меня: «Ее еще нет» или «Уже здесь», – и мы скоро нагоняли Аллу и двигались за ней, как эскорт крейсеров второй тихоокеанской эскадры (я очень увлекался тогда «Цусимой» и «Порт-Артуром»). Мы воображали, что идем под флагом контр-адмирала Эванса, и скорость у нас была двадцать четыре узла и вооружение подходящее, но от Аллы (то ли она и ее подруги были нашими транспортными судами, то ли шли под флагом японского адмирала Того) держались на почтительном расстоянии, которое позволяло вести наблюдение, но без обстрела (то есть без громких реплик, провоцирующих сближение).

Однажды я увидел, как Алла и ее подруги торжественно проплыли в сопровождении эскорта незнакомых мне ребят.

Я был один и тут же побежал за Ленькой. Он сидел дома и писал шпаргалки к контрольной по физике. Я потребовал от него быстрых и решительных действий. Я напомнил ему про знаменитый прорыв «Аскольда» и «Новика», когда крейсеры, расшвыряв и протаранив японские миноносцы, вырвались из окружения. Я умолял его, уговаривал, грозил. Но Ленька не хуже меня знал итоги русско-японской войны. Осведомившись о количестве и тоннаже неприятеля, он сказал, что «Новик» все равно затонул; «Аскольд» пришел в нейтральный порт, а завтрашняя контрольная – последняя в четверти. Ленька был поклонником «морского боя», но предпочитал вести его на бумаге, на уроках истории, а тут еще время было позднее, и мы так и не развели пары. - На следующий вечер эскадра Аллы проследовала в исключительно женском составе, и больше никаких происшествий не было.

А потом я уехал в Ленинград, где и проучился целый год.

Правда, там была девочка, с которой мы несколько раз обменялись записками, но уже в восьмом классе женщины перестали меня интересовать.

И в свободные вечера, прогуливаясь по линиям Васильевского острова, я размышлял о судьбах мира, о неизвестных планетах в соседних галактиках, о быстроте человеческой жизни и о том, что как это глупо, что человек вместо того, чтобы стремиться к бессмертию, лучшие свои годы тратит на любовь – пошлое, никчемное и неоригинальное занятие, – в то время как надо столько успеть!

Увлекался я и серьезными книгами, вроде «Истории дипломатии», «Наполеона», «Анти-Дюринга». Не скажу, чтобы я все понимал, но зато проникался уважением к самому себе.

Помнится, однажды в букинистическом на Невском я спросил книгу Сенеки. Что-то насчет ума. Я ее не купил, да и то, что я пролистал, показалось мне очень сложным. Но взгляда продавщицы, которым она Меня обмерила (как в ателье индпошива), когда протягивала книгу, мне не забыть.

И вообще я был тогда очень решительным и твердо знал, как надо жить. Появилось даже смутное желание заняться философией, но только так, чтоб стать по крайней мере Марксом (какой смысл прозябать просто доктором наук? Ему, доктору, должно быть, стыдно, что он заурядный доктор, а не Маркс). И еще я ходил в филармонию на Третью симфонию Бетховена и Шестую Чайковского, самую оптимистическую, как говорили в музыкальных лекториях.

В восьмом классе я прочел больше книг, чем, наверно, за все последующие годы, и вообще казался себе очень умным, и презрительно смотрел на одноклассников, и готовил себя к интеллигентной профессии, вот только кем стать не знал (правда, в течение двух вечеров я размышлял над проектом отмены денег – гениальная экономическая реформа почему-то не получалась, что-то не додумал).